Йель читал об этом в библиотеке.

Нора прищурилась на них троих.

– У вас крепкие желудки?

– А то, – сказала Фиона.

Роману стало вдруг не по себе.

– Кое-кто из друзей Моди захотел снять с него посмертную маску. Среди них был Кислинг, художник, с которым Ранко подружился на войне. И Липшиц, скульптор. Они не представляли, на что решились. Третий был астрологом. И они пригласили Ранко смотреть. Я завидовала, потому что хотела попрощаться с Моди, а вместо меня пошел Ранко, который его ненавидел. Проблема была в том, что Липшиц использовал не тот гипс, какой-то слишком грубый, поэтому, когда они его сняли, – она взглянула на каждого из них, – он отошел вместе со щекой и веками. Они запаниковали и бросили слепок на пол. Потом они все же собрали его, и Липшиц в итоге, по сути, вырезал лицо. Сейчас оно в музее, в Гарварде, но у меня нет желания видеть его.

Фиона казалась в порядке, но Роман побледнел. Воображение, позволившее ему так отчетливо представить Ранко, теперь, похоже, сыграло с ним злую шутку. Йель тоже почувствовал тошноту.

– Это доконало Ранко, – сказала Нора. – Он и так уже был никакой, но я думаю, увидев, как кто-то – кто-то столь одаренный, если не сказать больше – превратился на его глазах в скелет… Что ж, он сумел рассказать мне об этом, но это едва ли не последние его слова, что я услышала. Я уверена, на войне он повидал вещи похуже, но это было другое. А Жанна примерно тогда же покончила с собой из-за Моди. Выбросилась из окна родительского дома, беременная, все такое. Я думаю, что это повлияло на Ранко. Знаете, когда нас называют Потерянным поколением… Это сказал Хемингуэй или Фицджеральд?

– Это – простите – это сказала Гертруда Стайн Хемингуэю, – сказал Роман. – Я в том смысле, что это он записал.

– Хорошо. Что ж. Не представляю лучшего определения. Мы прошли через такое, чего не знали наши родители. Война сделала нас старше их. А когда ты старше своих родителей, что тебе делать? Кто может показать тебе, как жить?

Нора провела пальцем по краю обувной коробки.

– Похороны превратились в цирк, – сказала она, – самый низкопробный фарс. Он умер от холода и голода, а на Пер-Лашез закатили такую пирушку. Так вот… Йель, ты мне скажи, когда замолчать. Вы такой путь проделали, а я вас тут мучаю. Мы ведь столько веселились, я вам скажу! Но, когда стараешься упарить историю, все сводится к каким-то ужасам. Все истории заканчиваются одинаково, разве нет?

Йель сомневался, что выдержит рассказ еще об одной смерти, но произнес:

– Продолжайте.

– Вам известен сам факт – что Ранко покончил с собой. Это случилось в тот же день, как похоронили Моди. Наша группа потом пошла в «La Rotonde». Мы пили и сходили с ума, и я не смотрела, где там Ранко. Кто-то потом сказал, что заметил, как он подносил руку ко рту. Все, что мы увидели, это как он весь затрясся и упал со стула. Все подумали, у него припадок. Но он перестал дышать, и на губах выступила пена. Я кричала без умолку. Когда пришли врачи, он уже умер. Они потом установили, по порошку на его руке и в кармане, что он проглотил кристаллы цианида. Взял и закинул в рот. Почему он выбрал именно тот миг, я всю жизнь гадаю.