Я сидел и все время любовался: то маленьким Дениской, смешно почмокивающим во сне губами, то счастливой Ириной и тихим податливым Юрием, то Евгенией Михайловной, сделавшейся вдруг необыкновенно кроткой. Даже хохотушка Тамара, подруга Ирины, была очаровательна.

Малыш почмокал губами и проснулся. Юрий тотчас же встал, осторожно взял его на руки и принес к Ирине — кормить.

— Спасибо, Юра, — сказала с улыбкой Ирина. — Если б ты не был хорошим отцом, из тебя могла бы получиться прекрасная мать.

Умиленный семейной благодатью, я не сразу углядел едва заметную усмешку Евгении Михайловны. Она скосила глаза на Тамару, та тоже улыбнулась. Только теперь я догадался, что они подсмеивались над Юрием, над его отцовским старанием. Вот и пойми их, женщин.

В конце лета перед самым началом занятий ко мне в общежитие пожаловала встревоженная Ирина. На душе у нее, видно, кошки скребли, а она принялась расспрашивать меня о моих каникулах, удалось ли мне позагорать, покупаться.

— Что-нибудь случилось? — спросил я.

— Может быть, и случилось, — ответила она, — только зачем же оставлять без внимания мои вопросы? Это на вас непохоже.

Я тотчас же исправил свой промах, благо рассказать мне было что, а в глазах у нее светилось неподдельное любопытство. Летом я был на Волге, у матери, загорал там, купался. Школьные друзья либо на войне погибли, либо разбрелись по белу свету. Ни души не встретил. Тоска одолевать стала день от дня больше и больше. Мать и врача звала, и ребят ко мне молодых подсылала, а тоска-кручина не проходила. Нужна была, видимо, разрядка, глубокая, до самого донышка. И она явилась. Не сразу, не тогда, когда мне хотелось, но пришла.

Сидел я одиноко на пляже, смотрел на волны, на чаек и думал долгую думу о друзьях-товарищах. Мне, конечно, известно было о несметных жертвах войны, и все же я не думал, что они так несметны. Из нашего большого класса уцелело меньше половины. Одни девчонки, да и они почти все несчастны — без мужей, без женихов.

Работяга-буксир натужно тащил вверх по реке большую баржу, груженную новым хлебом.

— Эй, на барже! — крикнул кто-то с берега. — Ворону шуганите с кормы, перегруз — утонете!

Пляж кишел ребятней — и гололобыми подростками, и долговязыми юнцами с прорезающимися усиками, — и никого эта баржа не шевельнула. Меня будто по тревоге подняли, как только она показалась на горизонте. Подошел к реке, постоял, прикинул скорость буксира, свою скорость и — поплыл.

В юности, вопреки самым строгим запретам, мы с жадными глазами подстерегали проходящие суда, чтобы как можно незаметнее подплыть к ним, поглубже нырнуть и лихо, гордо вынырнуть по другую сторону судна. Любителей этих рискованных предприятий находилось не много, но среди волжских парней они никогда не переводились. Оттого и удивился я невозмутимому покою юных своих земляков. Неужели канула в вечность лихая традиция? Это тем паче достойно было удивления, что проходила баржа, посудина без винта и с малой осадкой — самая для ныряльщика безопасная.