С Юрием мы теперь встречались редко, от случая к случаю. Первое время мне недоставало его. Что ни говори, а парень он умный, заметный. К тому же свой брат, фронтовик. То подденет заковыристо — хоть смейся, хоть плачь, — то в защиту вступится, когда в ней нужда позарез. Я никогда не страшился одиночества, а с годами оно больше и больше становилось потребностью — многое надо было обдумывать и решать самому, только самому, — но это же просто находка, чистейшая удача, когда рядом с тобой верный друг-товарищ, готовый и погоревать с тобой, и порадоваться.

Он высмотрел меня на Арбате возле книжного магазина, перешел улицу, вызвав вдогонку милицейский свисток, и с ходу бросился меня обнимать.

— Из чужих уст слышу, как ты храбрым ныряльщиком заделался… Пропадаешь?

— У меня такое ощущение, что пропадаешь ты, — ответил я. — А потом уста эти, сколько я понимаю, совсем тебе не чужие.

— Верно верно. Это ты ей очень хорошо рассказал. Она хоть ерепениться перестала, а то просто беда…

— А может быть, она права была? Ты не раскаиваешься?

— Что-о ты! Посуди сам. Когда один был, куда еще ни шло. А теперь сы-ын, разве хватит нам стипендии?

— Но ведь…

— Знаю, знаю, — перебил он. — Ирина работает, и при скромной жизни… Не хочу! Зависимости не хочу, понимаешь?

— Можно ведь и подрабатывать, это не так сложно…

— Нет, — отрезал он. — Отец семейства и — бедный студент. Ни в какие ворота. Ирина хоть и хорохорилась, а ведь и у нее пропало бы ко мне уважение. Может быть, не сразу, как у тещи, но пропало бы. Не могу так. Не могу и не хочу.

— Ирина, по-моему, поняла это. Во всяком случае, смирилась.

— Ирина слишком многого хочет…

Мне хотелось услышать, что же она от него хочет, но Юрий на этом и закончил свою исповедь. Что ж, вольному воля, допытываться я не стал. Ирина, должно быть, судила по себе: уж коль соединили свои судьбы в одну, надо и жить одной судьбой, отдавая друг другу все, без остатка. Она охотно, без колебаний следовала этой линии, благо у нее было что отдавать и чем обогатить своего избранника. Он уже и обогатился изрядно: поугомонились в глазах громы и молнии, метавшиеся по любому поводу, смягчились жесты, речь обретала столичную манеру, не говоря уже о проборе в прическе, о галстуках и рубашках. Он, наверное, и сам это чувствовал, а линия у него была видимо все же иная.

— На улице разве разговор? — Он развел руками. — Заходи ко мне там и поговорим. На службу заходи, домой заходи.

— Когда? — спросил я. Мне в самом деле хотелось поговорить с ним.

— Да когда хочешь. Будет свободная минута, и заходи.