Таким образом, Хомяков противопоставляет две традиции истолкования церковных понятий: выявление однозначных соответствий обыденному опыту (гагаринский подход) и восприятие понятия как символического выражения внутреннего опыта Церкви (кирилло-мефодиевская традиция). «Иначе мыслит Церковь, – возражает Хомяков о. Гагарину в финале письма, – она познает себя не по будущей всемирности, а по другим признакам. <…> Каковы бы ни были судьбы вещественных сил мира, каковы бы ни были движения духовных сил народов <…> присущее Церкви свойство кафоличности все-таки нисколько бы ни зависело от упомянутых условий; это свойство всегда было неизменным и таковым пребудет всегда»[591]. Понятия «кафолический», «соборный», по Хомякову, описывают внутреннее свойство Церкви, независимое от внешнего мира и его свойств: «Церковь кафолическая есть церковь “согласно всему”, или “согласно единству всех” <…> Церковь свободного единодушия, единодушия совершенного, Церковь, в которой нет больше народностей, нет ни греков, ни варваров, нет различий по состоянию, нет ни рабовладельцев, ни рабов».[592]

В силу такого восприятия церковных понятий Хомяков оставляет это описание незавершенным, не ограниченным набором каких-то конкретных признаков. Вместо этого намечаются некие опоры для размышления, указывающие на то, в каком направлении следует мыслить о соборном начале Церкви, чтобы не утерять его специфики. Такими ориентирами и являются ключевые слова: «согласно всему», «единство», «единодушие совершенное». Речь идет о некой уникальной реальности общения, в которой оказывается возможным преодоление всех «законов» человеческого разделения: национальных, социальных, культурных, а также автономности индивидуального существования, «личной отдельности», неустранимой при всех иных формах человеческого единства.

При исследовании понятий «кафолический» / «соборный» Хомякову одному из первых в ту эпоху открывается, что новоевропейские идеалы и нормы познания отнюдь не универсальны и не самодостаточны, что они имеют весьма ограниченную область применения и часто нуждаются в восполнении опытом иного рода, восходящим к церковной духовной и интеллектуальной традиции. Сопряжение, соотнесение этих двух исследовательских подходов явилось для него творческой задачей, определившей характер его богословских исследований.

Не менее значимой областью выражения своих заветных «чувств и дум» являлась для Хомякова поэзия, интерес к которой возникает у него столь же рано, как и к богословию. Несмотря на то, что поэзия Хомякова была известна современникам уже в 1820-е годы, а богословские сочинения – лишь в 1840 – 50-e, обе сферы его творчества постоянно были связаны друг с другом тончайшими нитями. В ранней лирике 1820 – 30-х годов Хомяков, как и другие поэты пушкинской поры, ищет свой путь, опираясь на традиции европейского романтизма, причем акцентирует в романтической традиции прежде всего религиозные мотивы, стремясь воплотить в них собственный духовный опыт. Особенно удачными в художественном отношении оказываются, однако, те ранние произведения, в которых он менее всего отступает от традиционных поэтических форм (например, стихотворения «Молодость», «Вдохновение», «Степи», «Элегия»). Когда же стремится проявить большую самостоятельность, нарушая жанрово-стилистические каноны, ему часто не удается сохранить внутреннюю целостность, семантическое единство своих произведений. Постепенно эстетическое чутье позволяет Хомякову осознать невозможность выражения своего мироощущения в рамках традиционных романтических концепций и соответствующей им поэтической семантики. Он обращается к поиску иных художественных принципов, стремясь преодолеть индивидуалистические тенденции романтизма, ввести в поэзию новую проблематику, найти органичное единство темы и стиля. Поэтому постепенно исчезают из его поэзии пантеистические мотивы, уходят на второй план романтическая элегия, любовная лирика как не соответствующие новым исканиям. Для Хомякова сохраняет актуальность лишь национально-патриотическая героика романтизма, на которую он опирается в последующем творчестве.