Метафоры словесной пищи и оружия образуют по сути двуединство. Пища, подобно оружию, входит в человека, а войдя, может послужить ко здравию и развитию и, таким образом, стать, уподобляясь оружию, неким оберегающим изнутри щитом. В ином случае, будучи отравленной или вообще ядовитой, пища превращается в язвящее ядовитое жало, подобное разящему губительному клинку (ядовитая пища всегда использовалась в качестве тайного, коварного и очень действенного оружия). Человек, изготавливающий и передающий пищу другому, оказывается в положении воина, действующего неким особым оружием. Слово же с глубоких доисторических времен, отраженных в памяти многих языков, сближалось и с пищей (особенно с утоляющей жажду влагой, с медом), и с оружием (особенно с мечом).[599] Однако применительно к творческой судьбе Хомякова особенно важно помнить о самом близком этому писателю христианском предании о словесной пище и словесном оружии. Христос говорит апостолам: «Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч» (Мф. 10, 34). Говорит Он апостолам и о необходимости взять с собой меч после того, как Он покинет их: «Тогда Он сказал им: но теперь, кто имеет мешок, тот возьми его, также и суму; а у кого нет, продай одежду свою и купи меч» (Лк. 22, 36). Очевидно, здесь имеется в виду меч в переносном значении словесного оружия, поэтому когда апостолы «сказали: Господи! вот, здесь два меча. Он сказал им: довольно» (Лк. 22, 38) – с явной иронией. Поэтому же, когда в Гефсиманском саду апостол Петр ударил мечом первосвященнического раба, «говорит ему Иисус: возврати меч твой в его место, ибо все, взявшие меч, мечом погибнут» (Мф. 26, 52). Метафору словесного меча раскрыл апостол Павел: «<…> И шлем спасения возьмите, и меч духовный, который есть Слово Божие» (Еф. 6, 17). Хомяков в своем переводе Послания к ефесянам на современный русский язык предлагает несколько иное, нежели в синодальном переводе, словоупотребление, отличая «Глагол» Божий от «слова» человеческого: «И шлем спасения примите и меч духовный, который есть Глагол Божий, / всяким молением и прошением моляся во всякое время духом и на сие самое бодрствуя во всякой неутомимости и прошении за всех святых, / и за меня, да дастся мне слово, и отверзу уста мои с дерзновением, сказывая тайну благовестия <…>»[600] (Еф. 6, 17– 19). Уже отсюда видно, что писатель не только знал эту евангельскую метафору, но и вдумчиво проникал в ее глубинную сущность.

Точно так же писатель хорошо знал и часто использовал в своем творчестве евангельскую метафору Христа-Слова как «хлеба» жизни.