В «Поэте» (1827) «луч небесный» (73) словесного Божьего дара осознается и как меч, проникающий под «покров телесный», и как животворящая пища, причастие Христово (причастие божественного Слова). «Язык», воскрешающий «творенье мертвое», способен воспринимать слова, вкушать их как сладостую пищу и одновременно воспроизводить и производить их. Здесь слышится перекличка с «Пророком» Пушкина.

В стихотворении «Сон» (1828) уже совершенно ясно раскрыто двуединство словесной сладости и стреляющей пронзительности:

И язвящая сила слова, и питающая сладость его дарованы поэту Богом. Поэт верит, что «в певце на все Свое творенье / Всевышний положил венец» (84).

В «Просьбе» (1828) развивается древняя метафора жизни как словесного самовыражения, битвы и пира-вкушения. Боевой конь – крылатый Пегас поэта, поэт – воин, вооруженный мечом слова, и он же – словесная стрела. Впервые появляется образ неких (в составе данной развернутой метафоры – словесно-мысленных) паразитов, проникающих и разлагающих изнутри, пожирающих души, утратившие боевой дух сопротивления. Такие души становятся «добычей гнили и червей» (80). Сходным образом в «Из Саади (На кусок янтаря)» (1830) предложено сравнение губительного проникновения гнилых, греховных мыслей (а значит, и слов) в душу; дана и метафора словесного молитвенного сопротивления этому проникновению.

В «Клинке» (1829) есть обратная метафора: само человеческое оружие, воплощенное в металле, словесно, оно говорит «булата звонким призывом» (87). Так и в «Просьбе»: поэт жаждет «Услышать пушки глас, зовущий нас к боям» (80).

В стихотворении «Два часа» (1830 или 1831) «сладкозвучная волна» «песнопений» (91), вдохновляемых свыше (еще от условного Феба), является одновременно и животворящей пищей, и оружием, разрешающим от уз немоты «окованный язык»..

Метафора питающей сладости слова весьма распространена у Хомякова. В «Думах» (1831) «сладки речи слух ласкали» (95). Когда усладительность прямо не обозначена, она все же подразумевается. Так, в «Ключе» (1835) подается сравнение лесного ключа с метафорическим ключом русской духовности, к водам которого «народы / С духовной жаждой собрались» (104).

С середины 1830-х, с «Ключа», Хомяков начинает преимущественно по-христиански осмыслять словесный дар как пищу и оружие (по-прежнему в их двуединстве).

В «Киеве» (1839) «сладко песни раздалися» – песни молитвенные (112), а подхватывает их «полк молящихся детей» (113), то есть опять развернута двуединая метафора. «Чуждый глас» (114) Запада тоже явлен в образах пира и битвы, меча. Но «сладок глас отца родного» (114), который и питает, и действует одновременно как меч, помогающий разорвать западные словесные «коварства сети» (114). В «Широка, необозрима…» (1858) во время входа Господнего в Иерусалим простые верующие «Узнают шаги Владыки, / Слышат сладкий зов Отца» (143) – своего Бога.