Природа эпоса – бесконечное становление; деоника есть нечто ставшее, предельная точка развития. Эпическое повествование отражает исторический процесс; деоника рисует его конечную цель. Деонический вектор однозначно задает будущее, как правило, превышающее всякую надежду, или неизбежное, или желанное. Это «воспринимаемый образ сверхъестественной реальности» (Б. Успенский). Но неправомерно отождествлять деонику с фантастикой (возможное и должное слабо коррелируют), что явно видно на примерах православной иконы или в ином ракурсе «Государства» Платона. Утопия как жанр, безусловно, входит в деоническую сферу, но целиком ее не заполняет. Обманчиво и внешнее сходство с идиллией, ведь «картинки быта – не символы бытия» (С. Аверинцев). Да, наглядно воплощенная красота деонична.., если смертельные противоречия не искусственно затушеваны, а творчески преодолены. Безмятежность замершего существования прямо противоположна чувству тяжелейшего пути до представленной цели. Деоника всегда подразумевает переворот. «Не сообразуйтесь с веком сим, но преобразуйтесь обновлением ума вашего» (Рим. 12, 2). Она рождается из признания недостатка в прошедшем и неполноты в современном, стремится охватить все бытие, предполагает осознанный акт изменения существа, подспудно готовя нас к нему, никогда не обещает легкой добычи. Но это и не голый протест – довлеющим оказывается мир преображенный. Как только появляется даже скупая удовлетворенность действительностью, наслаждение или непринужденное ликование, т. е. происходит растворение в созерцании конкретно-чувственных форм, – на сцену выступает лирика.[698]
Разумеется, любые границы есть плод нашего умозрения, авторского метода, проведение их само по себе акт творческий[699]. Синтез в рамках одного произведения искусства различных способов претворения мысли уже говорит о достоинстве. Но познание чистых форм объективно полезно, как и вполне плодотворно в литературе смешение родов (и жанров), в чем убеждают и стихи А. С. Хомякова.
Особенности его зрелой поэзии – непоколебимая однозначность, уверенность, непременно возвышенный пафос, а также ясная мысль и предельно четкая идея. Заметим, что эти определения характеризуют и всяческую деонику, в отличие от лирики, которой свойственны пестрота, мимолетность, зыбкость и беспредельное кружение. Лирика, взятая сама по себе, есть только эмоция, ведь она основывается на впечатлении, чувственном ощущении, находя сладость в их непрестанной смене – в самом течении бытия. В лирической проекции детали преувеличенно масштабируются, а каждое субъективное впечатление самоценно. Любому иному повествованию имманентна формальная самоустраненность личности автора. «Слова, которые говорю Я вам, говорю не от себя; Отец, пребывающий во Мне, он творит дела» (Ин. 14, 10). Хомяков обличает различия первоначал как «я и от меня» и «я, но не от меня». Личный момент остается, но в качестве снятого. Только с XVIII века субъективность получает неслыханные права, а самовыражение делается суверенным явлением культуры. Древнерусские «писатели “самоустраняются” из своих сочинений, потому что боятся “самосмышления”, боятся впасть в гордыню, первый из семи грехов смертных[700]. Они страшатся личной точки зрения. Их цель – выразить общее, земское, соборное мнение»[701]. «Художник <…> растворяет свою личность в воссоздаваемом <…> полотне. Даже когда его субъективность проступает, она не похожа на лиризм. Оценки <…> выносятся не от своего имени, а от лица традиции, обычая, веры, народа. Поэт отдает свой голос чему-то бесконечно более значительному, чем он сам»[702]. Деонический поэт упивается «не ничтожными событиями собственной жизни <…> он вещает правду и суд промысла <…> мещет перуны в сопостатов, блажит праведника, клянет изверга»[703]