Общественно-историческая основа, положенная в основание литературно-эстетических воззрений, приводила славянофилов «к путанице конкретных оценок русских писателей-современников»[673]. Касалось это не только Пушкина, который, по словам И. С. Аксакова, томился чувством «отрешенности от народа, сознанием своей беспочвенности, недостатком полной жизненной реальности положительных идеалов»[674]. Гоголь, «высший всех своих предшественников»[675], тоже «не договорил своего слова»[676]. Славянофилы жили ожиданием нового дарования, пытаясь обрести его, например, в писательнице Н. С. Соханской (Кохановской). В письме к ней И. С. Аксаков восклицал: «Вы наше давно искомое и желанное»[677]. Хомяков, видевший в Кохановской «новый блестящий талант в повествовательном роде», на заседании Общества любителей российской словесности в 1860 году говорил: «Никогда, может быть, со времени нашего бессмертного Гоголя, не видали мы такой светлой фантазии, такого глубокого чувства, такой художественной истины в вымысле, как в произведениях, подписанных именем г-жи Кохановской».[678]

Толстовская же оценка произведений писательницы была невысокой: «<...> увы! нет чувства меры, и не художник» (60, 291). С самим Толстым славянофилы, в отличие от Киреевского, не связывали в это время своих литературных надежд[679]. Вообще вся послепетровская литература, «так мало выражающая сущность русского духа»[680], представлялась им ненародною. «Таланты, разумеется, у нас есть, – писал К. С. Аксаков в “Обозрении современной литературы” (1857), – но “общего хода” литературы, которая есть “собрание чужих форм, разных отголосков, и только”, “не изменяют и таланты”».[681]

Толстой в 1895 году упомянул о своем согласии со славянофилами в оценке периода «литературного хищничества, когда паразиты отбились от народа»[682], но и тогда он отделил этот период от пушкинской и послепушкинской эпох. А свою вступительную речь в Обществе любителей российской словесности, произнесенную 4 февраля 1859 года, Толстой завершил прямым полемическим обращением к славянофилам: «<…> словесность наша вообще не есть, как еще думают многие, перенесенная с чужой почвы детская забава <…> она стоит на своих прочных основах <…> сказала и еще имеет сказать многое и есть серьезное сознание серьезного народа» (5, 272–283).

Тезис о подражательности, став краеугольным камнем в историко-литературных построениях славянофилов, логично приводил к признанию особого значения обличительной литературы, названной Хомяковым явлением «необходимым и отрадным». Обращаясь к Толстому, назвавшему себя «односторонним любителем изящной словесности», Хомяков напомнил о вечной истине: «Художник <…> всегда человек своего времени»[683]. Но для Толстого верность «чистому искусству»[684] не означала ухода от действительности. «Поэтом действительности» для него, как и для Киреевского, был именно Пушкин, характер творчества которого отличала «соответственность с своим временем»[685]. Гармония правды и красоты была самым важным для Толстого. В своей речи он выразил это так: «Литература народа есть полное, всестороннее сознание его, в котором одинаково должны отразиться как народная любовь к добру и правде, так и народное созерцание красоты в известную эпоху развития» (5, 272). Нарушение этой гармонии, предпочтение чего-то одного означало для Толстого разрушение художественности. Именно это и происходило на его глазах, когда «политическая и в особенности изобличительная литература <…> поглотила все внимание публики и лишила художественную литературу всего ее значения» (5, 271).