Само собой разумеется, что мой портрет Кэрол был более крупнозернистым, чем ее собственный; разве могло быть иначе? Я не рос в ее семье, не ходил в ее школу, не проживал ее детство и юность. И все же, за многие годы, проведенные вместе, за тысячи часов обыденных и интимных разговоров я перенял копии очень многих переживаний, существенных для ее идентичности. Воспоминания Кэрол о ее юности – о ее родителях, ее братьях и сестрах, о ее колли Барни, о семейных «образовательных прогулках» в Геттисберг и музеи Вашингтона, о их летних каникулах в домике на озере в Центральном Мичигане, о ее подростковом увлечении пестрыми носками, о ее детской любви к чтению и классической музыке, о ее чувстве отличия и изолированности от многих детей ее возраста – все они отпечаталось копиями в моем мозгу, мутными, но все же копиями. Некоторые ее воспоминания были настолько яркими, что они стали моими собственными, будто я сам проживал те дни. Некоторые скептики могут немедленно отмахнуться от этого со словами: «Это просто ложные воспоминания!» Я бы ответил им: «В чем разница?»

Мой друг однажды рассказал мне о своей замечательной поездке, описав ее в таких ярких красках, что спустя несколько лет я думал, что сам побывал в ней. Ситуация усугублялась тем, что я даже не помнил, что мой друг имел какое-то отношение к «моей» поездке! Однажды эту поездку упомянули в разговоре, и, конечно, мы оба стали настаивать на том, что в ней побывали именно мы. Это нас совершенно запутало! Однако после того, как мой друг показал мне свои фотографии из поездки и упомянул куда больше деталей о ней, чем я был способен, я осознал свою ошибку – но кто знает, сколько еще раз в моей голове возникала путаница такого рода, которая не была исправлена и оставила ложные воспоминания неотъемлемыми элементами моего представления о себе?

В конце концов, какова разница между настоящими, личными воспоминаниями и воспоминаниями ложными? Очень маленькая. Я могу вспомнить некоторые эпизоды из повести «Над пропастью во ржи» или из фильма «Дэвид и Лиза» так, будто они случились со мной – а если и не случились, ну и что? Они настолько ясные, будто я это пережил сам. То же можно сказать и о многих фрагментах других произведений искусства. Они являются частью моей эмоциональной библиотеки, спят на полках в ожидании, пока не появится подходящий триггер и не оживит их, – точно так же, как этого ожидают мои «настоящие» воспоминания. Нет никакой абсолютной и фундаментальной разницы между тем, что я помню по причине того, что сам это прожил, и тем, что я помню с чужих слов. И с течением времени, когда четкость воспоминаний (и ложных воспоминаний) падает, разница становится все более смутной.