Но если для актеров так важно иметь перед собою зрителей в момент творческого акта, то и для зрителей вся прелесть театральных переживаний состоит именно в том, чтобы иметь перед собою живых актеров, испытывать на себе нарастание их психических вибраций и чувствовать свое слияние с их настроениями.

Вот этого соучастия зрителя в творческом акте кинематограф дать и не может. Какой психический обмен может возникнуть между мной и картинкой на экране? Картинка, конечно, производит на меня известное впечатление, но совсем иного порядка, нежели живая сцена. Но все уже отлилось в законченную форму, и от моих настроений ничего там ни на йоту не изменится.

Итак, кинематограф вовсе не повторяет и не заменяет театра, он дает зрелище совсем иной психической природы. В кинематографе отсутствует то, что составляет душу театра. Кинематограф разъединяет актера и зрителя и их общий творческий процесс заменяет односторонним восприятием зрителями готового материализованного результата творческих волнений актера.

Одним это может нравиться, других это не может удовлетворить. Это – дело вкуса. Но одно несомненно: кинематограф вовсе не есть видоизменение театра; он совсем не есть театр, а нечто иное, и потому я не вижу основания полагать, что при наличии кинематографа театр утрачивает свой raison d’ être[297].

Позволю себе одно сравнение, которое на первый взгляд может показаться несколько тривиальным, но при ближайшем рассмотрении, думается мне, отвечает существу вопроса.

Какой настоящий кавалерист в душе согласился бы променять верховую езду на велосипедный спорт? Прелесть верховой езды состоит ведь всего более в том, что всадник сливается как бы в одно существо с конем, они чувствуют и понимают друг друга, вместе горячатся, вместе успокаиваются, словом – сливаются в психическом контакте. Какой же может быть психический контакт у велосипедиста с его двухколесной машинкой? Остается удобство быстрого сообщения, приятное чувство от быстрого движения, но это и все. Конечно, я не думаю проводить полной параллели между велосипедом и кинематографом, как не думаю проводить параллели между актером и верховым конем. То и другое, как говорят русские немцы, «две большие разницы». Но я хочу только иллюстрировать различие между взаимным общением двух живых существ и тем, что получается, лишь только одно из живых существ заменяется машиной.

Существует ошибочное мнение, что будто современные чудеса техники содействуют взаимному сближению людей. Так кажется с первого взгляда. Помилуйте, мы теперь перелетаем поверх океанов чуть ли не с быстротой птицы, разговариваем друг с другом на громадных расстояниях и так далее и так далее. Это ли не торжество людского общения путем победы над пространством? И, однако, примите во внимание следующее. Мы летим стремглав на хвосте воздушной машины поверх равнин, горных хребтов и морей, т. е. летим именно поверх всей той жизни, которая копошится где-то там, под нами, и которую мы уже не наблюдаем. С каким количеством людей пришли бы мы в соприкосновение, путешествуя менее сумасшедшим темпом и не отрываясь от земли? Теперь мы считаем наиболее пикантным удовольствием слушать оперу или мессу, не сливаясь в одном настроении с себе подобными, а сидя наедине в своем углу с ушами, оседланными трубками бездушного аппарата. Мне кажется, что в результате всего этого общение между людьми не развивается, а идет на убыль. Человек отучается иметь дело непосредственно с живым человеком; ему нужна трубка, пластинка, слышать человеческий голос из какого-нибудь хитроумно устроенного ящика ему уже интереснее, нежели слышать его из человеческого горла.