– Керкира? – переспросил я.

– Ты, наверное, знаешь его как Корфу, – сказал Ланг. – Керкира – греческое название Корфу. Корфузианское, стало быть, потому, что они там тоже говорят по-гречески.

Я уставился в зеркало. Бармен чесал ирокез и глядел на Ланга. В телевизоре нецензурная пародия на Франкенштейна шкандыбала туда-сюда под аккомпанемент заранее записанного смеха.

– Позволь-ка кратко суммировать, – сказал я, стараясь собраться с мыслями. – Ты состоял в моем братстве, учась в колледже, ты женат на моей бывшей соседке, которая в колледже жила в одной комнате с сестрой моей невесты, которую ты знаешь, и ты непосредственно знаком с культурой и языком обитателей острова Корфу и, далее, на данный момент, вероятно, безработный и тебя треплет некая, пусть временная перемена твоих географических, профессиональных и личных обстоятельств. Это все верно?

Ланг глянул на меня в зеркало. Его взгляд вновь стал сонным. Но простым. Он стучался в дверь. Наши дома, наши рододендроны были фундаментально тождественны.

– Не очень втыкаю, к чему именно ты клонишь, Дик, – сказал он. Автомат вдруг заиграл «Восемь дней в неделю»; мне помстилось, что из-за проигрывателя на меня лыбится Подкатчик. Я почувствовал превозмогающий позыв к странствиям, в которые следует взять Ланга: обратно к границе кампуса, к лесам под начинающим умирать солнцем.

– Ти симптосис, – сказал я.

Линор спит, необычно крепко сегодня, под шершавым говардджонсонским одеялом. Ее достигающее меня дыхание мягко и сладко; я им питаюсь. Ее губы влажны, в уголках белеют крошечные частички дремотного клея.

Горизонтальная Линор мне неведома. Линор в постели – не от мира сего, протеическая сущность. Лежа на боку, будучи определена изгибом груди и кривой бедра, она – S. Случайный гребень на подушке, прижимаемой ею к животу, и она делается то вопросительным знаком, то запятой, то скобкой. А потом раскидывается передо мной, открытая, влажная, абсолютно и редкостно уязвимая, ее глаза смотрят в мои, она – V. Признаюсь, пока я пишу эти строки, у меня на коленях лежит ее конверс. Приглушенный свет лампы, привинченной к стене над моим плечом, мешается с изменчивой зернистой серостью холодного телемерцания и бросает на меня тень Линориного подбородка, через ее горло, прикрывая маленькую адамову виноградинку, что ласкаема лезвием бритв волос-мандибул в нежной черноте, переменчивой как дыхание. Кто знает, как долго я на нее гляжу. Из транса меня выталкивает вой индейскоголовой настроечной таблицы. Я понимаю, что от сколь-нибудь долгого сидения в постели потрясающе затекает задница.