– Кто тебя предупредил?

– В тот момент я не узнал голос, но потом понял, что это мой младший брат Саша. Мы были не слишком близки. Он служил в органах, участвовал в репрессиях и очень этим гордился. Но, несмотря на то что мы оказались противниками, он решил помочь мне. Я вмиг принял решение: вернулся домой, собрал чемоданчик и попрощался с Надей, моей женой. Никогда не забуду этот ужас. В одиночку я мог пробраться в Финляндию. Но с женой, двумя малолетними детьми, да еще посреди зимы, это было невозможно, нам пришлось расстаться. Я до сих пор помню, как Надя рыдала, как умоляла, цеплялась за мои ноги, чтобы не дать уйти, и мне пришлось ее оттолкнуть. Я сбежал, как вор, даже не поцеловав детей – Петьку и Людочку, спавших в соседней комнате. Я хорошо знал Карельский перешеек, знал, как добраться до Финляндии, тамошняя граница охранялась не так тщательно, так что мне, можно сказать, повезло.

– А что стало с твоей женой?

– Я больше ничего о ней не слышал. Ты же знаешь, после ареста мужа жена должна была отречься от него, выступить с осуждением на собрании и немедленно подать на развод, иначе ее сочли бы сообщницей, лишили бы работы, квартиры, а детей отправили бы в детский дом. Ей не оставили другого выбора. Она должна была начать жизнь заново.

– Ты поддерживал связь с еврейской общиной?

– Я отмечал большие праздники, больше по привычке, чем по убеждению – я агностик; просто это давало возможность побыть среди своих, вспомнить свои корни. Общественная жизнь свелась к минимуму, на триста тысяч ленинградских евреев осталась всего одна синагога; религиозные обряды власти открыто не запрещали, но и не одобряли. Только старики осмеливались бросать им вызов, продолжая посещать синагогу. Накануне войны коммунисты практически уничтожили религию; наше поколение считало ее настоящим «опиумом для народа», но Холокост открыл нам глаза. Я видел концлагеря, когда Шестидесятая армия освобождала заключенных Освенцима; мы с тобой могли бы там встретиться. После войны я изменился: ходил раз в год на Йом-Кипур в синагогу, когда тысячи людей заполняли улицу; это была скорее манифестация самоидентичности, чем проявление религиозных чувств, – древний инстинкт сопротивления и осознание своей миссии. Моя мать и жена соблюдали обряды, они зажигали свечи каждую пятницу, отмечали все еврейские праздники, но над нами постоянно висела скрытая угроза, каждый таился в своем углу; евреи почти не знали друг друга и всегда держались настороже. А если кто-то забывал о своем еврействе, партия тут же о нем напоминала.