– Ну, придумай что-нибудь.

– Но это невозможно. Я…

– У нее нет другой родни, кроме вас. Иначе мне придется отправить ее в приют. Без вариантов. Так что ей в любом случае будет лучше с тобой и твоей семьей.

– Что происходит, Сесиль? Я ничего не понимаю.

– Я положила деньги во внутренний карман сумки. Ребенок спокойный, не будет тебя раздражать, надоедать, она никогда не плачет, здорова, у нее есть карта прививок – те, что сделаны, и предстоящие. Мне пора идти.

– Почему так быстро? Ты застала меня врасплох. Нам надо поговорить. Согласись, нам есть что сказать друг другу… ведь столько времени прошло, разве нет?

– У вас есть какие-нибудь новости о Франке?

– Никаких.

– Тогда мне нечего тебе сказать.

– Как тебя найти, если возникнет необходимость?

– Я потом сама тебе позвоню.

Сесиль запахнула плащ и, не попрощавшись со мной, не поцеловав дочь, которая не отрывала взгляда от фонтана, направилась в сторону улицы Вожирар. Я подошел к Анне, протянул ей руку, но она ее не взяла.

– Пойдем, Анна, я не знаю, что мы будем делать, но не волнуйся, я позабочусь о тебе.

Подхватив сумку, я снова протянул руку Анне – безуспешно. Я сделал несколько шагов вперед – она пошла следом за мной. Так мы и шагали – я впереди, она в двух метрах сзади.

Сесиль, спрятавшись за деревом на улице Медичи, провожала их взглядом: Мишель без конца оборачивался, протягивал девочке руку, но та ее не брала. Сесиль думала: «Я не чувствую никаких угрызений совести, не ищу никаких оправданий, потому что ни в чем не виновата, у меня не было выбора. Так сложилась моя жизнь. Искра не вспыхнула. Я жила надеждой четыре года, прилагала усилия, убеждала себя, повторяла тысячу раз, что люблю Анну, прошла курс психотерапии. Все напрасно. Любви к ней у меня так и не возникло. Не знаю, почему я такая бездушная, как мне хотелось бы мне быть нормальной женщиной, которая обожает своего ребенка – обнимает его, играет с ним. Но эта девочка мне чужая. Завтра я о ней забуду. Я вовсе не желаю ей зла и приняла решение расстаться с ней ради ее же блага, чтобы у нее, если это еще возможно, началась нормальная жизнь, в нормальной семье. Я не чувствую никакой привязанности, никакой любви к этому ребенку, но это не значит, что я чудовище, я просто одинокая женщина. Одинокая и бездетная».

* * *

После окончания рабочего дня в министерстве Франк шел по улице Мазагран, собираясь сделать покупки у Хасана; тот работал без оглядки на других: начинал день до восхода солнца и ждал своего французского друга до самого закрытия лавки. Хасан уступил ему свой стул, сам сел на табуретку, предложил чай, сигарету, наслаждаясь тишиной заснувшего города и болтая ни о чем, а скорее обо всем сразу, о добрых старых временах, когда Франк служил у него приказчиком, прежде чем стать важным господином. С тех пор как Франк перестал работать в лавке, Хасан повидал с десяток бездельников, которые хотели зарабатывать, не напрягаясь; им трудно было вставать рано утром, а таскать мешки с рисом или кускусом они и вовсе не желали. Кроме того, все они нагло позволяли себе курить, обслуживая покупателей, или устраивать перерыв на целый час. Так что теперь Хасан работал один и был вынужден самолично пополнять запасы, заниматься складом, документацией и обслуживать клиентов, не говоря уже о тех растяпах, которые забывали дома кошельки, просили записать покупку им на счет, но не спешили его оплачивать: «И все же я не жалуюсь, такова жизнь бакалейщика. Слава богу, хоть не голодаю». В этот вечер Франк заметил, что Хасан мрачен: на вопросы о семье и делах он отвечал односложно.