– Что после того, как ты его толкаешь?

– Матери объедки отнёс, горшок насранный вынес. Потом вроде гулять пошёл, упал на дороге пьяный, заснул. А ночью телега переехала. Вижу, как сверху, телегу с лошадью. Который переехал, кричит громко, люди прибегают с фонарями.

– Посмотри, что на могиле твоей. Что на кресте написано. Как тебя зовут?

– Нет ничего. Холмик. Денег у матери нет на крест.

– А церковь, соседи?

– Когда попа, в смысле, тебя толкнул, он упал, об ступеньки спину сломал. Никто меня за это хоронить не захотел. Так закопали. Поп сильно святой у них был.

– Видишь себя после смерти?

– В тумане сижу как в сладкой вате. И очень спокойно. Но я уже не чувак, а фигня какая-то…

– Как тебя звали?

– Вроде Вилфрид. Мать звала Вилли.

– Всё, закончили. Снимай повязку.

Вика села на диване с полотенцем, прижатым к глазам:

– Не хочу сюда. Там хорошо!

– Теперь тебе и здесь будет хорошо.

– Там вмазаться не хотелось, – она отложила полотенце и посмотрела на Валю заплаканными глазами. – Фигасе, я там ревела…

– Это ты не там, а здесь ревела о своей жизни.

– В ванную пойду, полежу, – и она, морщась, побежала в ванную.

Валя не разбирала с ней регрессию. Лев Андронович говорил, что чем человек моложе, тем у него более лобовой сюжет. И что тут разбирать? Тут всё дважды два четыре.

Потом были следующие и следующие регрессии с анализом, пока всё в Викиной голове потихоньку не начало становиться на место и выталкивать желание «вмазаться». Она стала лучше есть, помогать матери по хозяйству, вцепилась в этюдник и рисовала как заведённая. Сначала неважно, а потом всё лучше и лучше.

– Садись, нарисую. Я ж не хуже бабки на вышивках рисую, – она не научилась называть Валину мать по имени, и в прямом обращении избегала этого. – Меня изнутри колбасит! Буду рисовать, что у меня внутри!