Мама приносит блюдо с оладьями, накрытое тарелкой поменьше. В другой ее руке банка с медом.

– Так, вилку уже взял. Еще ложку возьми для меда…

Оладьи из гречневой муки – темные, увесистые. И мама не пожалела изюма. А мед легкий-легкий, текучий, а уж душистый!..

– Сто лет таких не ел, – вырывается у меня.

Мама чуть улыбается:

– Ладно уж, не сто, а всего тридцать…

Она сидит рядом, подперев щеку рукой, смотрит непонятно – то ли с тихой радостью, то ли с легкой грустью.

– А ты не ешь? – спрашиваю я.

В ответ она качает головой и молчит.

Ох как не хочется спрашивать ее! Но спросить придется…

– Мам, скажи… А когда я проснусь… Наверное, будет что-то плохое?

И тут она наконец улыбается – уже совсем не грустно и даже как будто с облегчением:

– Нет, – говорит она. – Не тревожься. Это очень длинный сон. Ну прямо очень-очень!..

– Но ведь ты будешь со мной?

Она пожимает плечами:

– Это уж как ты сам захочешь. Ты ведь взрослый уже, да?

– А папа? – спрашиваю я. – Где папа? Он придет?

– Мы сейчас сами к нему пойдем, – так же просто говорит она. – Позовем его с собой.

– Позовем? Куда?

– Ешь-ешь. Возьми вот эти, румяные… – Мама подкладывает мне оладьи. – Я тебе еще не сказала. Сейчас нам нужно вместе пойти в ту церковь, где мы были ранней весной, – помнишь? Там еще старинный крест.