– Житьё наше тебе известно, – хмуро отозвался Лука. Жизнь здешняя, без дела, без смысла, ему наскучила. Не за тем рвался в Анадырь.

Потап мял в руках истёртый лисий малахай, помалкивал.

«Эки лопаты! – косясь на огромные руки его, содрогнулся Семён. – Медведя заломают».

– В остроге-то не наскучило?

– Посылай дале. Воля твоя.

– Про то и речь. Собирайтесь, молодцы удалы, в землю Камчатскую. Разузнайте, как там да что. Новые народы под государеву руку приведите, ясаку поболе добудьте.

– А Володей-то, старший-то наш? – Потап хрипел: простыл, посадил и без того низкий голос.

– Володей ясак повезёт в Якуцко. А вы не тяните, – властно пристукнул воевода ладошкой. – Готовьтесь борзо.

Узнав о решении приказного, Отлас кинулся было к нему. Но в дом его не пустили.

«Ишь прыткой какой!» – покусывал губы Семён. Давно надумал разлучить друзей. Самого Отласа отправить с тайным письмом к воеводе. В том письме высказывал все обиды на него: мол, непокорен, гневлив, срамил прилюдно матерной бранью, обзывал вором и плутом, а в службе зело нерадив. «Поучи его, воевода-батюшко батогами покрепче, чтобы умишка прибавилось...» – просил приказной.

Отлас, взяв письмо с собою, отправился в Якутск, оставив в Анадыре Мина и Григория с Марьяной.

Ясак изрядный собрали. Охрану Семён дал малую. Боялся, как бы не забаловали поднявшиеся на востоке чукчи. Раза два подступали к Анадырю. Но Васька, приставленный к приказной избе, углядел, отбился. С опаской оглядывался на него Семён: «Дик, своенравен... весь в дядю!».

Но Васька службу нёс исправно, на глаза не лез, не дерзил. И по виду его не угадаешь: носит аль не носит в душе зло. От этих Отласов всего можно ждать. С утра кроткие, хоть ноги о них вытирай, к обеду вдруг хмарь на лицо накатится.

Один Григорий до конца ясен: тих, добр, видно, и за Марьяну простил. «Голубь!» – хлюпал растроганно приказной, вытирая часто набегавшую слезу. Не чаял выжить, а Григорий поставил на ноги. На свою беду поставил. С Марьяны всё едино спросится. Вон до какого изуверства дошла: начального человека заживо ошпарила.

Вспоминая тот случай в бане, приказной впадал в ярость. Но более всего распаляло гнев, что изувечен-то он, видно, навеки!

«Постой ужо!» – мысленно грозил он Марьяне.

А та, ни о чём не догадываясь, бегала с Мином на лыжах, охотилась, собирала на сопках камни. Жизнь здешняя ей пришлась по нутру. Если б только не случай с Семёном.

«Не простит он мне, – задумывалась порой, тревожась не столько за себя, сколько за мужа. – Как бы на Грише не отыгрался...» Но стоило ей выйти за пределы острога, тревоги тотчас забывались.