– Мне ли бояться? Я тут куда хочу, туда и ворочу, – развязав её, Семён, кряхтя, взбирался на полок. Бросив женщине веник, сказал: – Попарь для начала.

Марьяна набрала кипятку в шайку, обмакнула веник. Мстительно ухмыльнувшись, для вида потрясла им, сказала:

– Повернись-ка на спину.

Семён послушно повернулся и вдруг взвыл зверино. Марьяна выплеснула на него весь кипяток.

– А-о-уууу! – извиваясь и корчась, нечеловечески выл приказной.

В баню рванулись дворовые. Марьяна, успев снова набрать кипятку, плеснула им в лица. Холопы отпрянули. Кто-то вскричал, сунулся лицом в снег. Теперь выли в несколько голосов. Но пуще всех – Семён. Он свалился с полка и катался по полу. Дворовые сунулись снова в дверь. Она была заперта на засов.

– Мужика мово зовите! Володея тож! – кричала изнутри Марьяна. – Зовите немедля. Не то хозяина вашего, как борова, ошпарю... – Набрала ещё полшайки, плеснула в Семёна.

– Шалая! – проворчал казак, ходивший за коровой, и послал к Отласам сынишку.

Те ворвались во двор, раскидали людей приказного. Однако Марьяны в доме не нашли.

– Где она? Где?! – схватив одного из казаков за горло, рычал Володей. Вид его был страшен. Не успев одеться, выбежал в одной нательной рубахе, схватив на бегу саблю. С ним были Васька, Потап и Лука. Пришёл и Григорий.

– Там, там... в бане! – выкатив глаза, хрипел казачина. Лицо его было багровым. – Прости! Помилуй! Я человек подневольный!

Отшвырнув его, Отлас кинулся к бане. Григорий и Мин, схватив по пути колья, – туда же.

Володей рвал дверь, колотил ногами, матерился.

– Кто? – перекрывая вой приказного, спросила Марьяна.

– Отворяй! Свои... Володей.

Она открыла, забыв, что обнажена.

– Оооо! – снова взвыл приказной, теперь уж не столько от боли, сколько от испуга. Володей кинулся к нему, схватил за бороду, выволок на улицу, принялся валять в снегу, пинать.

– Сволочь! Кобелина! Сволочь!

Он пинал, а Васька и Потап с Лукой гнали прочь дворовых, чтоб не было свидетелей. Те огрызались, но отступали. Выйдя за ворота, кинулись от греха подальше.

– Убьё-ёшь! – блажил приказной, едва ворочая языком. Боль от ударов была, пожалуй, сильнее боли от ожогов.