Неделями рыскали с отцом по округе, строили себе зимовье, пока не явились туда присланные Чировым казаки.

Поправившись, приказной начал сводить счёты. Для начала отослал подальше Ваську. Силком приволок в острог Марьяну, велел запереть её всё в той же бане.

- Сотворяю с тобой то же, что и ты со мной сотворила! – Но в баню (откуда и сила взялась!) ворвался Григорий. – Или с им!,- предложил выбор приказной.

- Такова-то твоя благодарность! – вырываясь из рук дворовых, кричал Григорий и топал ногами на приказного. Марьяна никогда доселе не видела его в такой ярости. – Отпусти жёнку мою, злыдень! Отпусти! Не то в жабу оборочу! – и уставился на Семёна замораживающим взглядом, что-то зашептал.

– Не моги, Гришка! Не губи, Христа ради! – вскричал перепуганный приказной, которому и впрямь показалось, что он покрывается пупырчатой жабьей кожей.

А Григорий не сводил с него страшного взора, и даже Марьяна поверила, что он в состоянии обратить приказного в любую нечисть.

– Обороти его, Гриня, обороти, чтоб не прокудил боле, – советовала она мужу, нагнетая на приказного ещё больший страх.

Тот завизжал, замахал руками.

– Да не страшись ты их! Врут больше, – успокаивала стряпуха Кузьминишна, загораживая своей широкой спиной приказного. – Пушшай меня обратят... не боюся.

– Ты и впрямь страшней жабы, – рассмеялась Марьяна, освобождаясь от пут. – Айда, Гриня.

– Погодь, – остановил приказной Григория. – Здесь останешься. А ты ступай – велел он Марьяне.

Григория заперли в бане, где только что сидела Марьяна.

Утром баня загорелась, Семёнова дворня не слишком спешила тушить пожар. Все бегали, суетились, кричали, однако начали заливать огонь, только когда рухнула кровля.

Марьяна рвала на себе волосы, кричала, но к пожарищу её не допускали.

- Колдун, он огню не поддастся, – ухмылялся старый казак, ухаживающий за коровой. Дворовые хихикали, подталкивали друг дружку локтями.

Казак старый, поддёрнув штаны, обмахнул двуперстием лоб и полез на пепелище. Вороша золу и угли, старательно искал Григорьевы останки. Марьяна глядела на него обезумевшими глазами и уж не рвалась, лишь обвисая в чьих-то руках, кусала обескровленные губы.

– Спрос учиню! – для вида сторожился приказной. – Дознаюсь, кто жёг – милости не ждите! Запор-рррюю!

– Так, батюшко мой, истинно так! – кивала Кузьминишна, подложившая ночью под все четыре угла бересты и соломы. Сама же бросила туда по шабале раскалённых углей.

Приказной грозил, бранился – он да стряпуха знали, кто поджёг, – но тотчас осёкся, онемел от ужаса, когда казак, тщательно перерывший всё пепелище, истово крестился и с испугом проговорил: