Соседи передавали вёдрами воду, от Иртыша, где каланча, скакали пожарные. Но пламя лютовало, пожирая дом и постройки. Из амбаров выбросили зерно, мясо, муку и мягкую рухлядь, из дома – добро, нажитое за многие годы. Про золотишко в тайнике Митрофан в горячке забыл. Теперь, сворачивая ломом конёк на крыше, тревожно думал: «Завалит – место забуду!».

Кто-то рядом, матёрый и сильный, рвал гвоздодёром шпили, крушил стропила. «Семён!» – узнал зятя Митрофан и не ко времени попенял:

– Славной зятёк! Старших не почитает!..

– После, тятенька, после!

– Сёмушка! – услыхал Ремез радостный возглас. Узнал даже в шуме, в грохоте, улыбнулся жене, прибежавшей с ведром, пламя, словно приветствуя земляка, лизнуло в щёку. Ремез выругался, зло хлестнул по охлупню ломом. Не переломил – лесина надёжная. К нему на помощь подскочило с десяток мужиков, и тесть, и Никита. Сорвали и охлупень, и стропила, и крышу свалили наземь.

– Семён! Здорово! – крикнул кто-то. Ремез оглянулся – Гаврила Тютин, тоже опалённый, чумазый. На левой щеке волдыри, борода в клочьях и пепельно-рыжих подпалинах. – Я от тебя... сгорели твои хоромы. Не удалось отстоять.

Ефимья обмякла, подогнулись ставшие кудельными ноги. Ремез вскинул её на руки, понёсся вдоль улицы...

Опоздал. Приехал на собственное пепелище. Очнувшись, Ефимья заплакала. Охали, соболезнуя, соседи, знакомые. А в знакомцах у Ремезов ходил весь город. Да что уж теперь? Ничем не поможешь. Был дом, остался горелый запах да слабые всплески огня на раскатанных брёвнах.

– Ничо, Фимушка, новый, во сто раз лутче этого отгрохаем. Руки-то есть. Верно, братко?

– Но! Руки наши – не крюки, – беззаботно тряхнул кудрями Никита и стал пробиваться сквозь толпу к Алёне, застенчиво стоявшей в сторонке.

– Ты как переправилась?

– А как-от мужик мохнатый в лодке своей перевёз.

Никита набычился, стал озираться по сторонам, ища «мохнатого».

– Покажь того мужика!

– Вон он, – оглядев толпу, указала Алёна. – Долгой такой.

«Василко Турчин», – признал Никита верхнепосадского дворянина, с которым каждый год сходились в маслёнку на кулачках.

– Сёдня и начнём, – решил Ремез, прикидывая, кого бы позвать в помочи. Ближним был Тютин. – Не подсобишь, Гаврила?

– Не обижайся, Семён! Не токмо помогу – созову полгорода.

– И нас, и нас зови, Ульяныч! – многие раздались голоса. Ремеза соседи любили. Крут был, но отходчив, и ближнему последнюю рубаху свою отдавал, увидев его в нужде.

– Тогда так. – Ремез почувствовал вдруг жаркую влагу на глазах. – Тогда так, Гаврила: возьми мужиков и рубите брёвна. Мы разберём тут гибель-то эту, расчистим, плахи пилить примемся.