– Не тронь, Сёмушка! Такую благослови! – ещё не веря в привалившее счастье, вцепилась в икону старуха. Он усмехнулся. А ведь сам, когда-то выписывая лик богородицы с младенцем, испытывал трепет священный.

– Бери.

Тёща унесла икону в молельню и лишь потом принялась благодарить зятя:

– Век бога за тебя молить буду!

– Не моли, грехов моих не замолишь. Лутче обедом покорми.

– Сама, сама тебя покормлю! – всполошилась Ефимья, уложила сына в зыбку, но тот подал голос.

– Нет уж, не-ет! – воспротивилась тёща. – Я зятюшке своему самый сладкий кус положу!

– Ну корми давай, корми! А ты, Фимушка, мне советуй. На богородицыно-то место Бога-отца хочу поместить. Как думаешь, не обидится?

Ефимья всмотрелась в икону, на днях Ремезом законченную, и ойкнула.

– Чего испугалась?

– Ой, Сёмушка! Дак он... на тебя, на тебя... похож!

– Ну ежели младенец похож на Леонтия, дева – на тебя.. Неуж Бог-отец должен походить на соседа? – грозя бровями, спросил Ремез, в душе радуясь зоркости жены. – Ну, сказывай!

И тёща, дивясь возникшей вдруг тишине, перешагнула порог с торелью груздей и охнула, уронив посудину. Тоже углядела. Ведь не впервой видит лики святых, а лишь теперь поняла, с кого их рисуют.

Ремез вспомнил князей Долгорукого и Черкасского, у которых иных мадонн видывал, латинских. Что бы сказали о них тёща и Фимушка?

Осудили бы, верно. Где им понять мастеров тамошних! Зато рублёвскую «Троицу» поняли бы и полюбили. Она роднее их славянской душе. Ремез и сам часами перед нею простаивал, дивясь певучему и светлому дару великого мастера.

12

Спозаранку удалой дождь ударил, как жеребёнок стриганул вдоль улицы и скрылся за рекой. Там будто поводом зацепился, заплясал, забил копытами, и такие потоки в Иртыш хлынули, мутные, буйные. Недавние ручейки вздулись и лопнули, словно со змей слезла кожа, и поползли, извиваясь и шипя, прихватывая на пути гусей, телят, овечек, даже два жеребёнка оплошали. Они не пошли ко дну, отчаянно борясь с волною, ржали, взывали о помощи. Дети...

Кобылицы, слыша разрывающий душу вопль, кинулись следом. Одна, видно, ударяясь о корягу, сразу исчезла в водовороте. Татары с той стороны, чьих коней уносило, бегали по берегу, размахивая малахаями, и тоже блажили, боясь кинуться во взбесившуюся реку. Наверно, в такую непогодь утонул Ермак Тимофеевич.

Но вот один, лихая головушка, с разбегу врезался в бурлящую бездну и пропал. Лишь малахай на волнах прыгал. Ремез на своём берегу затаил дыхание.