Бурмину показалось, он заметил движение в воде. Там будто покачивался подтопленный кусок бревна-плавника, течение медленно толкало и поворачивало, приноравливаясь, как бы приняться половчее, чтобы утянуть на середину, а там уж подхватить, понести. Бурмин приподнялся в седле, опасаясь худшего. Вода подтолкнула, развернула труп, блеснули цвета, которых никто не сочетает в цивильном платье: на мёртвом был мундир. Бурмин поспешно отвернулся, не желая знать, русский или французский.

«Это не моя война».

С досадой сам не зная на что развернул лошадь снова в лес.

У поваленной ели он спешился. Закинул повод на гриву: он никогда не привязывал своих лошадей в лесу, у животного всегда должна быть возможность спастись бегством. Внезапной паники он не опасался: его лошади были привычны к запаху, который заставил бы храпеть и биться других.

Бурмин отцепил от седла плоскую и длинную тушку зайца и за задние ноги понёс к укрытию.

Ветви давно отсохли и обломались. Но вырванные корни были широко растопырены, выставляли напоказ когда-то тайную жизнь дерева. Когда ель упала, корни подняли с собой и землю, получилась яма, почти готовая берлога.

Цепь зазвенела, натянулась. Иван почуял Бурмина. Дёрнулся, но цепь дёрнула его обратно, едва не опрокинув. Иван лишь злобно сопел, раздувая ноздри. Отводил глаза, жёлтые и пустые, от человечьего взгляда.

Бурмин размахнулся и швырнул ему зайца. Иван прыгнул следом. Зубы впились в загривок. Иван помотал головой, удостоверяясь, что добыча мертва, лапы зайца плескались во все стороны. Иван присел над тушкой и начал рвать куски. Будто забыл то, что видел прошлую минуту. Уже не глядел на Бурмина. Отныне он жил одним мигом и простыми потребностями: голод, жажда, усталость.

Бурмина, как под дых, ударила мысль, которую он себе запретил. «А мне? Сколько осталось мне? Неделя? Месяцы? Дни?» Он глядел на Ивана, а видел — будущего себя.

Иван глотал куски, помогая челюстями и подрагивая головой, чтобы кусок спускался в горло.

Бурмин с растерянной тоской смотрел на него.

Руки сжали ружьё. Вскинули. Взяли на прицел. Надо было решиться. Хотел бы сам Иван, прежний Иван, такой не-жизни? Или лучше такая, чем никакой? Может, именно сейчас это существо, которому больше неведомы мысли, чувства, тревоги, — счастливо? Или милосерднее было бы кончить всё разом? Надежды, что в этой тьме снова забрезжит Иван, человек, не было, но признать это было тоже невозможно, душу глодало: а вдруг?.. Ну а вдруг? А что если со временем Иван всплывёт из тьмы на поверхность, как всплывают утопленники — спустя недели, спустя месяцы?