А кого она думала увидеть?.. Нет, в самом деле?

Мари знала, что родители с Оленькой, дворней и всеми подводами двинулись в Москву, где у Ивиных был дом на Арбате. Мари не желала допустить даже возможности с ними встретиться. Сейчас она, в лёгкой карете и почти без багажа, была далеко впереди смоленских беженцев. Но в пути может задержать всякое: треснувшая ось, сломанное колесо. Мари распорядилась кучеру, что от Вязьмы они повернут на Тверь, оставив Москву в стороне. Она рассчитывала скоро быть в Петербурге, но по мере пути решимость её растрясло на летних колдобинах. Хотелось скорее увидеть детей — ощутить прежнюю ясность: вот они, вот я, их мать, я живу для них. И в то же время хотелось оттянуть этот миг. Мари чувствовала, что в ясности семейной роли, которая её всегда утешала, было что-то насильственное, навязанное. Ей же хотелось спокойно дождаться, когда ил во взбаламученной недавними событиями душе осядет сам. Спокойно осмотреть новый рисунок дна. Понять, что с ней произошло и что она теперь чувствует, думает, желает. А дети… «Что я за дурная мать. — Мысль эта мучила и жгла её стыдом. — Разве хорошая мать поставит свои интересы выше интересов детей? Я похожа на свою мать», — ужаснулась Мари, и это открытие заставило её содрогнуться от омерзения к себе.

Мари шагнула к окну, чтобы задёрнуть занавеску, и замерла. На стекле она увидела облачко — след дыхания, которое легло снаружи.

Глаза Мари округлились от ужаса, вдоль позвоночника ударило холодом. Но в тот же миг облачко растаяло. За окном была темнота. Никого. Мари вглядывалась, оцепенев: могло ей померещиться?

Отпрянула быстрее, чем поняла, что услышала движение позади.

Смотрителева жена задом боднула дверь — обе руки были заняты подносом. От манёвра на подносе звякнуло. Она не послушала барыню: поставила и мисочку с простоквашей, и нарезанный бублик, и блюдце с вареньем. Дамы эти иногда сами себя не понимают. Вон белая какая. Может, чахоточная. Поесть — самое то. Выставила всё на стол.

«А вырез-то по косточку и присборен», — отметила для будущего разговора с портнихой.

Алёша теперь стоял между большими кустами черёмухи, невидимый и неслышный для людей, что были в доме. Он сам не знал, почему отпрянул от окна, какая сила удержала его от самого естественного: от того, чтобы постучать, войти, окликнуть сестру, показаться. На сердце скребла странная тоска. Он смотрел, как Мари что-то сказала. Как толстозадая баба поставила с подноса на стол чашку с блюдцем, тарелки, положила ложки и салфетку. Подошла к окну и дёрнула занавески навстречу друг другу с такой силой, что бюст качнулся.