— Четыре.

— Сегодня в полдень я пришел в больницу с охапкой цветов. Врач удивился… Все понял, конечно, ну да бог с ним! Когда она приедет, ты ее увидишь, она все та же, говорю тебе, хотя прошло двенадцать лет… — Статис замолчал, закрыл глаза, может быть, чтобы поразмыслить над тем, что значит двенадцать лет. Потом предложил Ангелосу: — Давай прогуляемся? Сейчас, после дождя, на улице должно быть хорошо.

— Но…

— Чего ты боишься? Ведь ты чуть было не ушел один и неизвестно куда…

— Я хотел спастись… избежать опасности…

— Пошли, подышим свежим воздухом и поболтаем… Никто нас не задержит.

— Поздно, лучше поговорим здесь.

Статис больше не настаивал. Он чувствовал приятное головокружение. Завтра он вернется к своей работе, а через месяц приедет Элли.

— Ангелос, ты думал, что тебе делать дальше?

— То есть?

— Да вот, долго ли еще ты будешь скрываться? Неужели так и пройдет твоя жизнь, здесь ли, в другом ли месте? Я считаю, тебе это не к лицу…

— И я тоже… Но я не нашел еще выхода.

— Что ж ты будешь делать?

— Останусь здесь еще на несколько дней, чтобы лучше обдумать…

15

15

Андонис с нетерпением ждал дождя, но прошло уже две недели, а не упало ни капли. Каждое утро он смотрел на небо, наблюдал, как сгущаются облака, но когда ему казалось, что польет как из ведра, вдруг тучи рассеивались и сияло яркое солнце. Дни тянулись скучно и однообразно. Дом точно вымер. Приятели Евтихиса убрали мусор, навели порядок в мастерской. Все было готово, но станки еще не привезли. Произошла задержка. Пока не снимут ареста с имущества их прежнего владельца, станки нельзя будет получить. Евтихис уходил и возвращался все с тем же туго перевязанным пакетом лир. Газетная бумага на нем замусолилась и истерлась. Он не желал платить ни драхмы до тех пор, пока станки не будут погружены на машину.

Андонис решил взяться опять за работу торгового агента. Много времени потратил он зря на возню с консервами и прочими убыточными делами. Позавчера, когда светило солнце, он предложил Вангелии прогуляться, но она ответила, что у нее нет настроения. «Хорошо, как хочешь…» Теперь им негде варить обед, и он приносит поесть что-нибудь готовое, но они с Вангелией не садятся вместе за стол, и часто еда остается нетронутой. Иной раз, когда он пишет или считает, Вангелия ставит перед ним тарелку, и он жует машинально, капает на брюки и вытирает рот листом бумаги, испещренным цифрами. Он не бреется, ходит грязный. В комнате у них ничего не изменилось с того воскресенья, когда туда кое-как свалили все вещи. Вангелия движется бесшумно, не произносит ни слова, и, может быть поэтому, дом кажется таким заброшенным и неустроенным. Она не следит за тем, чистая ли у него рубашка, пора ли ему сменить носки, и не стелит уже скатерть на стол. Всюду лежит толстый слой пыли, на тарелках плесневеют объедки, и кровать весь день остается незастеленной. Консервы оказались никуда не годными, и самое ужасное, что Андонису нет оправдания.