Голос ее звучал грубо, резко, она никогда еще не разговаривала с ним в таком тоне. Вдруг раздался удар, затрещало дерево, по-видимому, она стукнула ногой в дверь, точно хотела сломить этим его молчание.

— Открой! Мне надо поговорить с тобой.

Он не пошевельнулся. Измини ушла.

Ночью она много раз зажигала и гасила свет на кухне, но Ангелос не спустил веревки. В кувшине у него не было ни капли воды, но он считал, что не должен ничего просить. Если он до сих пор сидел в чулане, то лишь потому, что ему некуда было идти и надо было закончить расчеты.

Чем ближе стрелки приближались к тому часу, когда Измини уходила прежде в контору, тем трудней ей было держать себя в руках — она готова была выбежать с криком на улицу. Теперь она понимала, что жизнь ее изменилась, что она оказалась совершенно одна, а вокруг царил сплошной хаос. Ангелос сидит в чулане; она без работы, одинокая, во враждебном мире; все прочее стало незначительным, ничтожным, отошло в прошлое, погибло, точно и не существовало вовсе. Через несколько дней встанет вопрос о пропитании, а кто ей поможет? Вот до чего она докатилась. У Ангелоса, не подозревавшего о том, что случилось, заперта дверь, и веревка лежит свернутой под кроватью. А он, наверно, умирает от голода. «Раз он не нуждается во мне, я для него ничего не значу. Может быть, он не желает меня больше видеть. Его право. Но он должен прежде всего прямо сказать об этом». Она рассердилась на саму себя: как подобная глупость пришла ей в голову? Нелегко порвать навсегда с человеком, даже сказав ему правду. «Разве ты не мерзкая скотина, если презираешь тех, кто тебя любит?» Она поднялась по лестнице, потом спустилась вниз, походила по двору, отшвырнула ногой цветочный горшок, вдребезги разбившийся о плиты. Прошел трудный час, она осталась дома.

Запершись у себя в комнате, Измини билась, рыдала, оплакивала свою жизнь. «Не говорите со мной, как с больной… Я устала, мне тошно от советов и утешений». Потом она бесцельно бродила по улицам. Иногда кажется, что у людей, точно на негативах, темные лица, светлые брови и в центре глаз белая бусина. А иной раз вообще не видишь ничего вокруг — ни людей, ни машин, ощущаешь только сильный ветер, от которого захватывает дух. Город словно немой, различаешь только какое-то неясное мычание; некоторые дома опрокинуты — неужели никто не замечает катастрофы? «А мне что за дело? Я всегда стремилась только к тому, чтобы обрести хоть немного покоя». Как люди находят время одеваться, как научились открывать и закрывать рот, считая, что разговаривают? Разве капелька душевного покоя, полученного ценой всей твоей жизни, слишком большое притязание? Все на тебя смотрят как-то странно, словно ты отмечена роковой печатью, в то время как тебе самой очень хочется быть ближе к людям. В отличие от них ты не ощущаешь ни голода, ни жажды, забыла о сне — ты будто окаменела. «Если я столько лет ждала, то это не признак слабости. Я знала прекрасно, чего добивалась. Мне стоило это не дешево. Подумать только, с гимназических лет я в постоянной тревоге…» Дома на улицах, точно по волшебству, расступаются перед тобой и, быть может, преграждают путь другим.