— А блины ничего, но ты все-таки как ребенок…
Гуляя по Пушкинской, мы встретили мою старинную знакомую Кристину Караманову, обрадовались встрече, поздравили друг друга с Новым годом, и когда папа узнал, что Кристина — дочь его любимого композитора Алемдара Караманова, то пришел в возвышенное состояние духа. Расколбасился до того, что пристал к уличному аккордеонисту, чтобы он сыграл тот вальс, диск с которым пропал при уборке.
— Я вам напою!
Гуляющие люди с удивлением рассматривали импозантного старика в шляпе, размахивающего палкой и кричащего: «Трим-тара-рам! Тара-тара-там — трим-тара-рам!» — и в замешательстве кидали деньги в баночку аккордеониста.
Я не вмешивался, полет души у человека.
Потом с порхающим папой мы засобирались домой.
Лишний раз отметил, насколько не приспособлен современный город к жизни пожилых людей. Здоровенные бордюры, водостоки, высокие ступеньки — все таит опасность. По дороге отца я буквально нес на себе, папа еще попросил, чтобы я зашел в банк с его карточкой и купил Сашке зефиру, обязательно на его, папины, деньги.
Я, усадив отца в уголок, галопом помчался в банк и в магазин. Причем, когда я возвращался, папа меня не заметил. Так его и сфотографировал в памяти, убежавшего из своего уголочка и напряженно вглядывающегося в даль…
Вчера был день рождения самого тонкого поэта прошлого века Осипа Мандельштама.
Хочу рассказать вам об одном дне этого человека.
Общеизвестно, что он погиб в сталинском лагере, и, знаете, эту мысль я все время держал несколько в стороне от своего сознания: более чудовищного сочетания, чем Мандельштам и лагерь, и представить себе невозможно.
В лагере свирепствовал тиф, не хватало не только пищи, но и воды. Мандельштам потерял сознание возле нар, истощенный до последней степени, наверняка «опущенный» уголовниками за то, что воровал хлеб… Мне страшно об этом говорить, поэтому и не буду, да речь и не о том.
Мандельштама перевели в лагерную больницу, и он прожил там свой последний день.
Вы знаете, мне стало немного легче. Все-таки последнее, что увидел и услышал поэт, были не крики надзирателей, не издевательства сокамерников, а больничная тишина и светлые ткани. Ведь это даже в лагерной больнице наверняка было.
Конечно, дали попить. Оставили наконец одного.
Возможно, наоборот, это был ужас, что он не умер там сразу, где упал, и этот день был последним издевательством в его жизни, проведенный в осознании всей обреченности и безвыходности своего положения.
Но я думаю, что это был все-таки подарок.