Драго провел ладонью по лбу – снизу вверх, приподняв вихры. Антощ понял, что зря спросил, и постарался это исправить:
– Морэ, я без издевки. Просто хочется знать – едем или не едем?
– Куда? К кому? Мариночка, будь так ласкова, принеси еще.
Та с осуждением покачала головой, но насчет водки распорядилась.
– Ну поехали, – стронул Выдра. – Зло забрало – песня душевней.
«Кони» бежали в сто первый раз. Гульба продолжалась. Уже долетали возгласы Тарелкина «падший ангел» и «я ль не рыцарь». У Марины на душе скребли кошки. Как ее достали мужские сумасбродства! «Ничего ведь не думают, даже о себе. Нам, бабам, поручают о них думать, а нам это надо? Нет. Только жалко, что пропадут… А какие глаза у него, мамочка моя».
Драго сидел, уронив лоб в ладони, и вдруг услышал голос Марины:
– Почему ты грустный?
– А?
– Почему ты грустный?
– Мне наплевать, – он сказал ей правду. Прищемил черт сердце, и все не мило. – То, что понимается, то не говорится.
Еще один окаянный глоток. Будь что будет. Как змею ни гни, она не сломается!
– Эй, человек!
И оркестр играл, что он ни попросит. Про тройку и ярмарку, про камыш, про «живет моя отрада» и «последнюю пятерку». Музыка кружила, как бокал с шампанским, и все, и не все, и так, и не так, назад, вперед, эх, эх!..
Чего-то нет, кого-то жаль, Куда-то сердце мчится вдаль. Я вам скажу один секрет – Кого люблю, того здесь нет.Лошади несли, и в центре залы разошлась одна, еще молодая. Она энергично трясла пухлыми руками и, раскрасневшись, прыгала на ножках, которым было нелегко с ее весом, вела плечами, хлопала в ладоши, но у нее все равно получалась лишь карикатура на цыганский танец, однако люди дружно ей хлопали, много смеялись, радуясь тому, как она плясала.
Драго стиснул стакан, и он чуть не лопнул. В висках застучало – ну гибель, братья! Она будет жить, будет пить и плясать, махать своей юбкой и, потея, как лошадь, отдуваться, как лошадь, а те, кто умеет, – они умрут, должны умереть!