Бутылка стояла у Драго под кроватью. Ему было достаточно протянуть руку. Он так и сделал – наполнил стакан, но тут в нем что-то неуверенно толкнулось. Цыган ощутил отвратительную вялость и распущенность во всем теле. «Докатился». Непонятно, откуда приходят такие мысли. Возможно, у каждого человека внутри есть узел, каким он завязан, и тот его держит. Как бы там ни было, а Драго, не хлебнув ни грамма, поставил стакан обратно.

В дверь постучали. Цыган молчал, думая, что и так войдут, но не вошли, а повторили стук.

– Чего надо?

– Это я, Тарелкин! – раздался взволнованный голос Александра Александровича. – Можно войти?

– Входи.

Тот вошел: все такой же – помесь наглеца и бедняжки. И фуражка набекрень.

– А ведь я вас с собаками искал! – начал Тарелкин, присев на стул. Он хотел рассказать еще что-то свое, но цыган перебил:

– Слушай, друг. Чего ты привязался?

– Это… сложный вопрос.

– А другого не задавали.

Тарелкин заерзал, но вдруг воспрянул и спросил с подзаводом, словно пугая – то ли цыгана, то ли самого себя:

– Хотите откровенно?

– Ну.

– Я всегда знался с людьми падшими – негодяями, обормотами… Вовсе даже не от большой любви к ним, а затем, чтоб в своем кругу гордиться этими связями, пускать их в ход и быть в центре внимания – за их счет… Мне это важно. Я хочу этого внимания, потому что очень хочу быть нужным, а дать людям могу так мало… Только в мечтах! Там я могу много. Да. В мечтах! Впрочем, что же это я говорю? Разговоры – воздух. Я лучше стихами скажу.

– А стихи твои не воздух?

– Не эти, – Тарелкин кротко улыбнулся. Детская наивность делала его беззащитным и милым, а наивен он был до такой даже степени, что и в сорок лет не сумел догадаться, что эта его слабость есть его главный козырь, и свои стихи он произнес безо всякой нарочитости, просто так, потому что вспомнил: