Сержант не понял:

– Это зачем же-с?

– Посуду бить да в любви признаваться! – Выдра подмигнул и зубасто улыбнулся.

«Нету здесь табора!» – подумал Густавушеч и осмелился второй раз посмотреть на безмолвную фигуру сенатора. Драго сразу нахохлился соответственно регалиям и начальственно надул щеки, всем своим видом выражая снисходительное, но брезгливое недовольство.

«Большой человек», – с уважением подумал Густавушич, а между тем путь для «Голубки» уже был расчищен. Шлагбаум поехал вверх. Солдаты вытянулись во фрунт.

В глазах у Выдры плясали веселые злые искры:

– Расступись, братва, а то колесами все лапти вам оттяпаем! Эге-гей!

Боевая машина капитана Бэринджера тронулась с места. Густавушич, мягко говоря, удивленный залихватским поведением кучера, а еще более его золотым зубам, остался, насупившись, стоять где стоял. Слева и справа раздавались голоса деревенских мужичков:

– Неужто это и был сенатор? Ишь какой грозный! Эко породистый!

– А глаза-то как таращит!

– Полшарфа сожрал!

– Людоед!

– Человечище!

Шлагбаум плавно опустился в гнездо. Восточные Ворота остались позади. «Голубка» вкатилась в сосновый бор.

Все! Шабаш!

Драго сорвал фуражку с кокардой и швырнул ее прочь:

– Гони, друг! Гони, чтобы смеркалось!

– Разбей меня солнце!

– Дэвлалэ-Дэвла!

До Покрова оставалось две недели и четыре дня. Найти Кирилешти было теперь лишь вопросом времени. Драго в этом убедился, обнаружив по дороге условные меты, оставленные табором. Любой гаже их бы даже не заметил, но цыганский глаз выцеливает четко – ветку, надломанную особым образом, или камни, выложенные в некоем порядке. Драго читал эту «грамоту» так, словно она адресовалась ему, хотя сам понимал, что это невозможно – для Кирилешти он был давно мертвый, а покойникам весточки не оставляют, даже самым любимым: мертвые – к мертвым, живые – к живым. Сведенья от кастрюльщиков попадались частые, но самые скудные: были и прошли.