– Никто не шепчется «о, пришел босс», – сказал дядя Чарли, – наоборот, все спрашивают, где же он пропадал.

Я снова прибегнул к своей теории. В том, что касалось сравнения Аладдина и «Публиканов», я был неутомим, как пес, грызущий кость. Я выдвинул предположение, что люди так сильно реагируют на Стива потому, что он и есть Аладдин. Он дает людям то, что они хотят.

– По-моему, это не Аладдин исполнял желания, – с сомнением в голосе ответил дядя Чарли, пощипывая мочку уха.

– Вроде бы Аладдин – тот парень, который написал сказку про джинна в лампе.

В конце концов я пошел в манхассетскую библиотеку и взял «Тысячу и одну ночь». Потом сел на том конце стойки, где работал дядя Чарли, и погрузился в чтение. Оказалось, что Аладдин – имя паренька-сироты, главного героя истории; как-то раз волшебник, которого он считал своим дядей, отправляет его в пещеру за «волшебной лампой»; волшебник оставляет паренька в пещере с лампой вместе, Аладдин нервно потирает ладони и, таким образом, вызывает джинна, который обещает исполнять его желания.

Я пересказал это все дяде Чарли, и у нас с ним завязалась оживленная дискуссия о том, кто же все-таки Стив – лампа или джинн. Я стоял на том, что «Публиканы» – это лампа, а Стив – джинн и одновременно источник света. Без Стива мы остались бы с лампой без света и без джинна.

Позднее я обсудил свою теорию с Далтоном и Дипьетро, которым восторженно сообщил, что Аладдин может стать ключом к моему роману про «Публиканов». Я напишу современную версию «Тысячи и одной ночи» и назову ее «Тысяча и одна ночь в «Публиканах». Дипьетро не слушал, потому что пытался закадрить дамочку, которую все в городе считали сумасшедшей. Ее он не слушал тоже – только притворялся, причем весьма искусно, потому что она была не только сумасшедшая, но еще и зануда, и каждую фразу заканчивала словами «прямо как в книгах». Далтон слушал вполуха, погрузившись в томик Эмили Дикинсон. На стойке перед ним лежала стопка листов со стихотворениями, которые Далтон написал о «Публиканах», включая несколько про дядю Чарли, что был для Далтона вроде как дрозд для Уоллеса Стивенса[39].

– К черту Аладдина, – сказал Далтон. – Послушай вот это.

Он прочитал мне «Еще больше одиночества». Мы поговорили про Дикинсон, потом про женщин-поэтесс, потом про женщин вообще. Я сказал Далтону, что заметил, как он смотрит на красивых девушек, входящих в бар – не с похотью, а с восхищением. Очень наблюдательно, ответил он. Женщинам не нравится, когда их вожделеют, они хотят, чтобы ими восхищались.