Их так называли.
Еще Сталина продавала за кусок хлеба свои вышивки.
Шила рукавички-верхонки в мастерской.
Так и выжила.
Оказалось, что все десять лет они продолжали любить друг друга.
Так бывает.
Кажется, что ты уже забыл свою единственную ночь любви, но вдруг ты видишь, как в утреннем морозном тумане колонны зэков идут к костру, который ты только что развел у жерла тоннеля. Они тоже хотят погреться. И твоя любимая тоже приходит вместе с ними. И встает за твоей спиной. Ее лицо можно даже потрогать, поправить волосы, сбившиеся из-под платка и припорошенные инеем. Можно даже согреть своим дыханием ее ладони.
Так бывает.
Ты уже смирилась с женской долей, выпавшей тебе на веку. Родила не любимому, но спасшему тебя человеку ребенка. И снова взялась вышивать нитками мулине бесконечное море. Как вдруг однажды вечером, почти уже ночью, у крыльца твоего домика, затерянного в тайге, залает собака. И в беспамятном человеке на волокуше ты узнаешь его.
Единственного. Которого ты вспоминала каждую ночь десять лет подряд. Ты пойдешь мимо старого кладбища, чтобы собрать в горах снадобье, и услышишь стоны людей. Невидимые миру слезы.
– А где наш сын? – спросил Костя.
– Егорка? Он в Чегдомыне. В интернате для детей таежников. Там ребятишки охотников и оленеводов.
– Ты назвала его Егоркой…
– Ты же сам мне рассказывал. Как у чалдонов? Сына называют в честь отца. Дочь – именем матери. У тебя ведь отец был Егором? Я их, кстати, искала, твоих родителей, на Ургале. Мне сказали, что они умерли. А про тебя толком никто не знал. Говорили, мол, учится где-то в институте. В Комсомольске. А нам в города с Герой ездить не разрешается. Мы до сих пор поднадзорные и должны жить
– Нет, – ответил Костя, – я истопник тоннеля. И я тебя ищу.
Сталина ловко, не стесняясь Кости, спрятала грудь в кофточку и поправила пряди волос, нависшие над лицом.
– Да ладно, Костя… Ищет он! Все быльем поросло.