Она подошла к нарам и наклонилась над Костей.

Он потянулся ладонью к лицу Сталины.

Хлопнула дверь в сенцах.

Вошел Кауфман.

– Очнулся, охотничек?! Как это тебя угораздило?

Следующая сцена будет такой.

Прошло время, и нога у Кости стала подживать. Но он делал вид, что ему по-прежнему трудно вставать и передвигаться по избушке.

Ему нравится, что Сталина помогает ему умываться, кормит чуть ли не с ложечки. Он выжидает, когда она наклонится над топчаном, где лежит Костя, и в вороте платья будут видны ее по-прежнему тугие груди.

Костя побрился опасной бритвой. В хозяйстве нашлось несколько бритв и кисточек для взбития пены. Кауфман брился с завидным усердием каждое утро. Зачем бриться мужику в тайге?! Герхард, видимо, дисциплинировал себя.

Щеки Кости налились румянцем, а черный чуб пошел прежней, чалдоновской, волной. Да и у Сталины глаза заблестели. Она уже сидит на краю постели, позволяет Косте гладить свою руку. Пока только до плеча.

Сидят как голубки, воркуют… Многое вспоминают.

Кауфман дома не бывает. Каждое утро он уходит в маршрут за пробами грунта и за своими мхами. Маршруты становятся все длиннее.

А Кауфман все неразговорчивее.

Как-то, наклонившись, она не выдержала и припала на грудь Кости.

Охнуть не успела. А Костя не растерялся.

Да Сталина сильно и не сопротивлялась.

Завозилась и заплакала Настя в кроватке.

Сталина подхватилась, распеленала девочку, положила рядом с собой.

Настя сразу развеселилась, загукала, ползает по топчану, хватает мамку и чужого дядьку за голые пятки. Костя заметил, как Сталина потихоньку, голой ступней, отталкивает девочку. Костя засмеялся. Ловко, хоть нога-то по-прежнему в шине, соскочил с нар и посадил Настю на коврик.

Лохматую медвежью шкуру, лежащую у кровати.