Адо откровенно, и даже для 70-х годов смело, подчеркивал вклад Ипполита Тэна и в самую постановку вопроса, и в раскрытие динамики крестьянского действия («семь жакерий»[1142]). Вспоминается, как шокировало признание Адо при обсуждении его доклада в Институте истории АН. Председательствовавший Манфред, напомнив об «одиозности» Тэна, предложил докладчику поискать более подходящего предшественника. Но Анатолий Васильевич после характерного жеста «что поделаешь» подтвердил, что первый обзорный очерк крестьянских восстаний в ходе революции принадлежит именно Тэну[1143].

Аналогичное уточнение Адо внес в отечественную историографию. Высоко оценивая вклад «école russe» в изучение аграрного вопроса, он подчеркивал, что не эти либеральные ученые, а стоявший на антибуржуазных позициях Петр Кропоткин первым в мировой историографии выступил с «крестьянским прочтением» Французской революции[1144]. В свою очередь, именно русский ученый-революционер подтолкнул выдающегося французского историка Жоржа Лефевра к созданию концепции особой, «автономной» от буржуазной «крестьянской революции». Резюмируя историографический парадокс, можно сказать, что отдаленными предшественниками Адо в создании синтеза крестьянских действий в революции оказались ученые, противостоявшие «классической концепции» революции или в какой-то части маргинальные для нее.

Так, даже при признании «революции крестьян» в советской историографии оставался непреодоленным груз классической традиции, находившей в деревенских выступлениях эхо борьбы в Париже. После картины, воссозданной Адо, с «эхом» было покончено. Напротив, открылась возможность более полно представить характер революции вообще и якобинский период в частности, по-новому осветить дискуссионные вопросы.

Впервые с такой основательностью были вскрыты аграрные истоки якобинизма. «Война против замков» могла прекратиться, поскольку войну замкам (вплоть до их уничтожения) объявил якобинский Конвент. Радикальные требования об отмене феодальных повинностей без выкупа нашли разрешение в декрете 17 июля 1793 г. Установки продовольственных выступлений воплотились в законах о максимуме. Не только социальное содержание якобинской политики, но и формы якобинской диктатуры (включая террор) явились, как показал Адо, реализацией и отражением крестьянского натиска.

Одновременно Адо раскрыл пределы этого натиска, показав, что не только политика якобинцев («половинчатая», «ограниченная» их буржуазностью или мелкобуржуазностью, как провозглашала советская историография предшествовавшего периода), но и настроения и устремления значительной части самого крестьянства препятствовали радикальному разрешению аграрного вопроса в духе «loi agraire» или, говоря по-русски, «черного передела». Адо категорически высказывался против утверждений, что радикально-уравнительные побуждения были присущи крестьянству «вообще». Для Адо социальную базу радикального эгалитаризма представляла исключительно безземельная и малоземельная беднота[1145].