Хотя менее объективного критика, чем я, трудно себе представить, во мне крепло убеждение, что Фран – величайшая актриса всех времен. Я млел, когда ее глаза и руки подчеркивали мысль, словно следовали за птицей, залетевшей в дом; я млел от ее спокойствия, полного самоконтроля и уверенности в том, что каждое сказанное ею слово значительно. Я млел оттого, что слова у нее приобретали новое звучание, а потом совсем другое, и так при каждом повторе; я подавался вперед в своем кресле и не сводил с нее глаз, ни на минуту не завидуя и не комплексуя, а только гордясь ее способностями, гордясь и немного удивляясь, что судьба свела нас вместе. Но в течение дня мы никогда не прикасались друг к другу и обменивались только платоническими фразами; соблюдение этих правил подогревало мою агонию, будто я вынужденно задерживал дыхание и позволял себе сделать выдох лишь после того, как, распрощавшись с остальными, мы отправлялись искать место, где можно «пробежаться по строчкам». Иногда, поддавшись панике или угрызениям совести, мы действительно пробегались по строчкам, причем я выступал как заторможенный временный Ромео и лепетал что-то про святых, про губы и молитвы.

– «Однако губы нам даны на что-то?» – вопрошал я.

– «Святой отец, молитвы воссылать», – отвечала Фран.

– «Так вот молитва: дайте им работу. Склоните слух ко мне, святая мать».

– «Я слух склоню, но двигаться не стану».

– «Не надо наклоняться: сам достану».

– Тут ремарка: «Целует ее».

– Знаю, но это сейчас не обязательно. Мы только проговариваем реплики.

– Готов поспорить, Майлз это делает.

– Делает, но у нас железный уговор: без языков.

– Проследи, чтобы с его стороны не было нарушений.

– Непременно прослежу, – говорила она, целуя меня. – Но ты улавливаешь смысл?

– Он ей втирает, что поцелуй – та же молитва.

– Это старо.

– А она – сама рассудительность.

– Или вид делает. Она бы не дала ему себя поцеловать, если бы не захотела. Сдается мне, она этого хочет больше, чем он. Такова моя трактовка роли.

– Джульетта имеет на это право.

– Да уж не без того. Но до тебя дошло, какая там форма?

– Где?

– В нашем отрывке. Это же сонет. Четырнадцать строк, в конце двустишие.