– Мама!

– Да я его подкалываю, мне можно. Кстати, грима у нее избыток. Это мое единственное замечание. Познакомишь нас?

– Только не сегодня, – сказал я. – У нас назначен разбор полетов.

Мы с Фран договорились встретиться между спектаклями – перерыв был достаточно долгим, чтобы ускользнуть сразу после утренника и через рощу, кратчайшим путем, рвануть в сторожку – куда же еще? На этот раз у нас все получилось удачнее, без лишних ритуалов, как при воссоединении после разлуки, а потом мы лежали рядом, лицом друг к другу, в прохладной полутьме.

– Только этим бы и занимался.

– Мне кажется, – сказала она, – от этого может появиться раздражение.

– Ну и пускай. Я перетерплю.

– Ты-то конечно, у тебя проблем не будет. – (Мы поцеловались.) – Давай тогда здесь и останемся. Чтобы сегодня вообще не вылезать.

– Боюсь, кто-нибудь заметит наше отсутствие. Во всяком случае, твое.

– Тебе не грустно?

– От чего?

– Сегодня – последний раз. Я как подумаю – сразу становится грустно. Столько трудов – и все вдруг… испарится. Вот увидишь: на банкете будет столько эмоций.

Мы придвинулись ближе и сплелись в плотный узел. Но почему-то по коже пробежал озноб тревоги, и мне захотелось услышать слова поддержки, но я знал, что выражать свои страхи вслух нельзя, а то они, как в фильме ужасов, превратятся в реальность. Мы продолжили разговор о спектакле: как Фран запнулась в той сцене, где думает, что убит не Тибальт, а Ромео.

– Мне полагается считать, что он умер и вместе с ним умерла любовь всей моей жизни. В этом месте я всегда представляю, что сделала бы со мной весть о смерти любимого, – я бы кричала, билась головой о стену, а вместо этого по пьесе должна сказать: «Ужель так бессердечны Небеса?» Жуткая строчка. И вообще, как ее понимать?

Но мне в голову закрался совсем другой вопрос:

– А ты о ком думаешь?

– То есть?

– В той сцене, когда ты выстраиваешь свою роль.

– Выстраиваю свою роль?