Мир горел, и большая его часть уже стала пеплом. Ей казалось, она находится в горящем здании, всё вокруг трещит, обваливается и дымится, и нет выхода.

Охранники Равенсбрюка были в полнейшей панике. Когда Лотта перемещалась по лагерю, стараясь никому не попадаться на глаза, она видела, как они бегают туда-сюда, уничтожая какие-то улики, и их лица были перекошены от страха и ярости. Приближались советские войска, и эсэсовцы пытались скрыть доказательства своего зла, но их было слишком много и было слишком поздно.

Они начали куда-то перевозить заключённых; каждый день выкрикивали несколько номеров, и эти женщины забирались в грузовики. Никто не знал, куда их девали.

– Скорее всего, переводят в другие лагеря, – сказала Биргит. – Хотя кто знает? Может быть, просто вывозят в поле и расстреливают.

Мир был охвачен огнём, и никто не знал, что делать, кроме как позволить ему гореть.

– Что будешь делать, когда война закончится? – как-то вечером, в начале апреля, спросил Оскар. Всё ещё стояли холода, но в воздухе витал намёк на весну, на тепло грядущего мира, которому Лотта ещё не могла доверять.

Оскар стал относиться к ней лучше по сравнению с теми первыми ужасными встречами, когда после торопливого соития отпихивал её от себя, словно с отвращением. Лотта подозревала, что он в самом деле чувствует отвращение, но не к ней, а к самому себе. Ему было противно собственное поведение, а Лотта своим видом напоминала ему об этом. Думая так, она всё сильнее жалела Оскара, пусть даже всё её тело болело оттого, как грубо он с ней обращался.

Он сел на кровати, прижался спиной к стене и, казалось, больше интересовался сигаретой, зажатой в зубах, чем Лоттой. Она поправила платье, которое он больше не требовал снять, постаралась скрыть живот. Она была по меньшей мере на шестом месяце, хотя живот казался небольшим. Поразительно, как он ещё не заметил то, что заметила Биргит и все остальные. Несколько женщин в бараке ей сочувствовали, хотя большинство осуждали. Первое время её даже били, и безо всякой видимой причины. Она терпела – ей был понятен их гнев, их презрение и в какой-то мере зависть.

Когда она в третий раз вернулась от Оскара, чувствуя усталость и боль во всём теле, Марта, женщина из Дрездена, которую отправили в Равенсбрюк за то, что она украла продуктовые карточки, набросилась на неё с побоями.

– Грязная шлюха! Лживая тварь! – кричала она, молотя Лотту кулаками и впиваясь ногтями ей в лицо. Лотта даже не пыталась защищаться, так она была измучена, и к тому же она чувствовала, что обвинения Марты справедливы. Не каждая женщина в лагере соглашалась стать любовницей охранника, многие отказывались, когда им предлагали. Неужели она думала, что если она сделала это ради Биргит, её поступок будет считаться благородным?