* * *

После того дня все изменилось. Нас с Саулом переселили в общую спальню, и нам пришлось спать в одной постели. Во время нашего путешествия мы пережили и более неловкие интимные моменты, однако мне совсем не нравилось делить крошечную односпальную койку с мужчиной, который был мне только другом. Но с приближением холодов, при том, что палатки не могли защитить от непогоды, мы с Саулом были вынуждены согреваться теплом друг друга. Каждую ночь он заключал меня в объятия, и я чувствовала прямо у своего уха, как шевелятся его губы, когда он беззвучно молится.

Саул сдержал свое обещание. Он лелеял меня, изо всех сил старался найти мне еду, которую я могла выносить, – а это было непростой задачей в лагере, где продукты были дефицитом. Он договорился о том, чтобы меня перевели работать в офис лазарета, где, сидя в отапливаемой комнате, я заполняла сведения о пациентах и болтала с медицинским персоналом. Если на кухне подавали стряпню, которую я могла переварить, Саул настаивал, чтобы я съела его долю, а когда я отказывалась, он заставлял, поднося еду к моим губам точно так же, как я кормила его, пока мы ехали в ящике.

Если бы Саул не женился на мне, я бы стала изгоем: даже во время войны незамужние матери несли клеймо позора. Если бы Саул не заботился обо мне, возможно, на ранних сроках беременности я бы голодала, поскольку не все могла есть, а он очень старался найти для меня приемлемую пищу. В то время моя рука все еще была в гипсе, и он загрязнился, причинял неудобства и начинал крошиться по краям. Другие врачи в лазарете предлагали снять его, и именно Саул приводил довод за доводом, почему мне нужно походить в гипсе «еще немного».

Саул был рядом со мной и с моим будущим ребенком, поскольку Томаш не мог этого сделать. И я знала, что, независимо от того, как все повернется дальше, я буду благодарна ему вечно.

* * *

Мы находились в лагере почти три месяца. Мой округлившийся живот уже выпирал из брюк, а тошнота наконец прошла. Я была в лазарете, когда услышала, как снаружи кто-то ищет Саула. Конечно, они звали «Томаша», потому что в лагере его знали под этим именем, и даже мне приходилось называть его так, что давалось мне очень нелегко.

Голос был настойчивым – и незнакомым. Саул тогда был в операционной, поэтому я вышла посмотреть, в чем дело. Я не опознала форму этого солдата и не определила язык, на котором он говорил. Но я понимала, что в конце каждого предложения он, коверкая, произносил два самых красивых для моего слуха слова:

– Thomas Slas-kee? – повторял мужчина, и я указала в сторону операционной, но мужчина указал на административный блок лагеря и произнес: – British. Brytyjski. Thomas Slas-kee.