Доктор Джонсон определил роман и как своего рода повествование в духе сказки, и хотя классический роман, это сентиментальное подполье чувств буржуазной Европы, принадлежит уходящему периоду истории, пристрастие к сказкам не менее свойственно человеческой природе, чем любовь к песне. Прозаические произведения о воображаемом мире по-прежнему будут выходить в свет, по инерции их по-прежнему будут называть романами. Какими же они будут? Некоторые из них продолжат традиции Миллера и будут исследовать индивидуальное восприятие интимной жизни богемы. Эту традицию никак нельзя назвать постыдной... она очень близко граничит с эротической, которая в свою очередь имеет освященную веками традицию. Но угрожает обществу, с моей точки зрения, вовсе не секс, а насилие, чье губительное воздействие все возрастает, и цензурные запреты должны*, по моему мнению, касаться не описаний секса, а прежде всего фантазий на тему насилия и садизма. Такие книги, как «Последняя остановка в Бруклине» и «Птица с ярким оперением», с их монотонным смакованием жестокости, которое скрывается за претензией на внешнюю респектабельность, являются провозвестниками неблагополучия в этом направлении. Конечно, жестокость встречается в жизни, но долг художника, изображающего жестокость или секс, состоит в том, чтобы высказываться со -всей определенностью, откликаясь на все сложности человеческих взаимоотношений. Сегодняшняя богема, или хиппи, цо-видимому, стремится выразить себя политически, что препятствует проявлениям гармонии и художественного мастерства. Круг изображаемого катастрофически сужается. И впрямь безнадежные мятежи шестидесятых, вероятно, неспособны вызвать к жизни бьющий ключом экстаз Керуака, не говоря уже об утонченности переживаний Гюисманса.

В последующих произведениях, мне кажется, будет сделана попытка использовать унаследованный нами механизм романтического романа для более прозаических целей, чем драматизация превратностей любви. В своих романах Владимир Набоков, описывая любовный треугольник, уже откровенно забавляется ситуацией, чтобы создать как можно более интригующее повествование. Его романы приближаются к загадкам — «Белое пла-

Мя» уподобляется усложненной поэме, а во введении шутливо предлагается приобрести два экземпляра книги, чтобы хорошенько проштудировать ее. Авторы других романов играют с нами в «классики» и приглашают прыгать через страницы и выстраивать свое собственное содержание. У Роб-Грие мы находим бесконечную последовательность перекрещивающихся действий; всем таким ухищрениям присуща известная Доля экстравагантности, но я думаю, что эти два направления романа—как философское, так и предметное—будут плодотворно развиваться. В связи ^усиливающимися интеллектуальными требованиями традиционный размер романа сократится; от сочинения в сотни тысяч слов времен Диккенса перейдут к двумстам страницам, на которых умещаются детективы, «Кандид» или романы С. Беккета.