Мусульманская масса не воспринимала и не признавала принцип равноправия с «неверными», задуманные на европейский лад реформы были обречены на провал. Сама идея образования многоконфессиональной и многоэтнической османской нации носила на себе отпечаток утопизма, и не только по причине отторжения ее сторонниками ислама. 400 лет христиане пребывали на положении райи (стада по-арабски). Они жили своим миллетом (общиной, официально признанной властями) по заветам Евангелия и обычному праву. Духовно они никогда не подчинялись завоевателям, никогда не забывали о существовании в прошлом их государственных очагов – королевства Неманичей у сербов, двух Болгарских царств, Византийской империи у греков, княжеств Штефана Великого у молдаван и Михая Витяза у валахов. Османская империя была для них не матерью-родиной, а злой и постылой мачехой, они не собирались скреплять ее обручем реформ, а мечтали о сокрушении ее власти. О том и толковал граф Грей в Палате лордов: христиане относятся к Высокой Порте с горькой враждой и с нетерпением ожидают свержения ее власти. Иного чувства нельзя ожидать после четырехсот лет отвратительной тирании. В среде христиан реформы пользовались поддержкой, но их собирались использовать не для сплочения под знаменем полумесяца, а для укрепления своей самостоятельности и ослабления уз, связывающих их с Портой.

Столь же бессмысленным в исторической перспективе являлся и навязанный России запрет на содержание военного флота в Черном море. Великую державу, потерпевшую неудачу в войне, но отнюдь не разгромленную, лишили возможности защищать свои берега, обеспечивать свою безопасность. Ни одна страна, обладающая чувством собственного достоинства, с подобным попранием своего суверенитета смириться не может. М. Н. Погодин вскоре после подписания договора писал: «Чем же вы прикажете защищать России свои берега без флота, без крепостей, без арсеналов? Пьеса еще не вся, опустился занавес по окончании одного действия. Игра не прекратилась. Восточный вопрос не решен… Настоящий мир есть во всяком случае временный»[557]. Много лет спустя О. Бисмарк в своих воспоминаниях утверждал то же самое: «Стомиллионному народу нельзя навсегда запретить осуществлять естественное право над… побережьем» и подвергать его «невиданным унижениям»[558]. Навязанная России нейтрализация Черного моря прекратила существование в 1871 году усилиями отечественной дипломатии во главе с князем A. M. Горчаковым, и войны не потребовалось.

Но в 1856 году британский кабинет подвергся критике не за свою агрессивность, а за будто бы проявленную им уступчивость. Фантазеры в «матери всех парламентов» воображали, будто союзники, не решавшиеся высунуть носа из Крыма, могут заставить русских удалиться за реку Кубань, по течению которой и следовало бы установить границу. Лидер консерваторов у лордов граф Э. Дерби сетовал по поводу того, что в Бесарабии у России урвали слишком малый кусок. Ему поддакивал граф Малмсбери – почему правительство не добились «отторжения территорий, чего будто бы можно было добиться. Воспаленному воображению лорда Д. Маннерса представлялось, что мир «установил политическое и военное преобладание России во всей Азии»[559]. Мир был встречен в стране прохладно и даже кисло. Газета «Сан» в день его подписания вышла в траурной рамке. По словам биографа Пальмерстона, невозможно было успокоить разъяренную публику и воинственную и черносотенную прессу. Даже премьер, отнюдь не принадлежавший к разряду умеренных, недоумевал: « Потребовать у России уступки Грузии, Мингрелии, Имеретии, как бы сие ни было желательно, значило бы по меньшей мере натолкнуться на решительный отказ». Кабинет сознавал – «больше у России можно было вырвать лишь в ходе длительной и кровавой войны»[560].