Показательным образом развивается мотив инициальной границы в рассказе «Ольга», принадлежащем постоянному автору газеты «Сегодня» Августе Даманской. Ее героиня — уже жена и мать — становится женщиной только после судьбоносной встречи с любимым человеком:

Все, что могла она понять, она поняла и навсегда с той минуты, когда в цветочном магазине ее глаза скрестились впервые с глазами Нагроцкого, — что только этот человек ей нужен, только в его объятьях может она распускаться, расцветать, ликовать, лишь в слиянии с ним исполнить свое назначение женщины — бесстыдной и целомудренной любовницы, матери и покорной рабы[1700].

Все, что могла она понять, она поняла и навсегда с той минуты, когда в цветочном магазине ее глаза скрестились впервые с глазами Нагроцкого, — что только этот человек ей нужен, только в его объятьях может она распускаться, расцветать, ликовать, лишь в слиянии с ним исполнить свое назначение женщины — бесстыдной и целомудренной любовницы, матери и покорной рабы[1700].

Прошлое, до-женское «я» для Ольги — это «гимназистка, консерваторка, беззаботная, правдивая, безгрешная, ясная». Настоящее женское «я» — «огромная великанша, большая, смелая, ничего не боящаяся, всех обманывающая женщина»[1701].

Основной проблемой в латвийских женских романах инициации становится онтологический и этический выбор героини. В большинстве случаев традиционной роли жены и матери противопоставляется желаемая самостоятельность (материальная и сексуальная), которая одновременно понимается и как независимость от мужского мира:

Брак — клетка для женщины, ‹…› а я хочу быть совершенно свободной, самостоятельной и материально независимой. Я сама хочу завоевать себе мир. К тому же женщина должна думать об освобождении от мужского ига[1702].

Брак — клетка для женщины, ‹…› а я хочу быть совершенно свободной, самостоятельной и материально независимой. Я сама хочу завоевать себе мир. К тому же женщина должна думать об освобождении от мужского ига[1702].

Надо отметить, что уже в самых первых мужских русских текстах о гимназистках замужество и материнство перестают восприниматься как данность. Этот путь либо отвергается женщиной (в повести С. Охотского «Гимназистка» позиция шестнадцатилетней девушки вызывает понимание и одобрение повествователя-мужчины: «…[утверждать], что важнейшее назначение свободной женщины — деторождение ‹…› можно про животное-самку, но никак не про человека-женщину»)[1703], либо воспринимается как нечто неизбежное, сводящее все надежды к нулю. Так, в рассказе С. Зархи «Гимназистка» героиня — шестнадцатилетняя Женя — мечтает о курсах, о «высшем знании», но понимает, что потом «замуж, дальше некуда нам идти. Женя с улыбкой, иронически добавила: — Надо же поддерживать продолжение человеческого рода, это ведь обязанность всякой женщины, и природа все-таки берет свое»[1704]. В другом случае замужество рассматривается как новые партнерские взаимоотношения, в которых задача материнства для женщины не единственная. На этом настаивает героиня женского романа «Дневник гимназистки», которая «отстаивает свое право на личную жизнь» в будущем браке, понимая под «личным» возможность учиться, работать и участвовать в общественной жизни: