Эмиль говорит:

– Если так, они развернутся и отправятся туда, откуда пришли.

А если кто-то запечатал дверь и с другой стороны? Антон не в силах об этом думать.

– Это опасно, – говорит Антон.

Он произносит это без назидательности, не в предупреждение. Просто констатация факта. Все опасно – музыка, послания, скрежет монетки по бумаге, черные лапы эмблемы Гитлера, стертые, словно никогда и не существовали.

Шпатель медленно опускается и падает в ведро. Эмиль долго смотрит на дело своих рук. Он достает что-то маленькое и белое из-за своего широкого пояса – аистово перо. Он прижимает перо в цемент и говорит:

– Они идут за нами, Антон. За нами – за тобой и за мной.

– Я знаю, отец.

Эмиль распрямляет спину, медленно потягиваясь. Его седая голова запрокидывается, он смотрит на звезды, идущие своими путями за черными силуэтами деревьев. Он вздыхает. Потом медленно устало говорит:

– Я нанесу этим ублюдкам последний удар, прежде чем они расправятся со мной.

Антон знает, что ему следует очистить шпатель и воспользоваться им для того, чтобы отскоблить цемент до того, как он застынет. Он должен распахнуть дверь, сломать еще не засохшую печать. В тех туннелях люди, и Антон слишком хорошо знает, что не все они служат по своему выбору. Но если он откроет дверь, оттуда повалят нацисты. Он слишком долго жалел людей, которым приходилось выбирать между жизнями своих детей и чужих; теперь и перед ним встает такой же выбор. И он оставляет шпатель лежать там, где он лежит. Он будет верен Унтербойингену, детям из марширующего оркестра, их матерям, с впалыми щеками и пустыми глазами; фрау Булочнице и тихой жене Мебельщика, морщащей лицо; Кристин Вебер, которая смогла выучить более ценные истины, чем «кровь и почва». Юджину, у которого на завтрак ломоть сала, а сад вокруг дома белеет от птичьего дерьма; и братьям Копп, кивающими ему, как один, из-за свадебного пирога. Если эсесовцы достаточно рассвирепеют, они явятся за нами всеми. Они увезут нас в те места, где нас можно будет сломать и надежно запереть.

– Слава Богу, Элизабет с детьми не здесь, – говорит Эмиль. – Слава Богу, что они этого не увидят.

Он поднимает ведро. Оно тяжелое, оно тянет его, сгибая плечи и заставляя шататься на ходу. Он уходит через темный сад в сторону церкви.

Антон спешит за ним.

– Они идут, чтобы забрать колокола. Прежде, чем забрать нас, а может, после, не знаю.

Эмиль опускает ведро возле дверки, маленького входа, которым пользуется только священник.

– Жаль это слышать, – говорит он без всякой интонации, сломленный.

– Но я не позволю им это сделать, отец. Они не могут это сделать.