Критика содержала в себе ощущение драмы, тревожного напряжения. Если когда-то заявление, что даже Кинг-Конг и лох-несское чудовище являлись «коллективными проекциями монструозной тотальности Государства» (Адорно, 1945), содержало в себе признаки помешательства, то сейчас всё это подходило: согласно ситуационистам, Годзилла спектакля восстал, чтобы заморозить все потенциальные субъекты истории до состояния объектов, уменьшить энергию отчуждения до оцепенения реификации, а затем —

Затем можно прочитать о символизме программы Джона Кеннеди по сокращению числа противорадиационных убежищ в «Геополитике спячки», о целебности бунта в Уоттсе в «Упадке и разрушении товарно-зрительской экономики», о культурной революции Мао как о давешнем фокусе Чёрной Королевы[131] в «Точке взрыва идеологии в Китае», о гениальности актёрского саботажа в телевизионном детективе в статье «Плохие дни пройдут», и внезапно могло показаться, что все социальные факты — это сконструированные иллюзии, что никто не владеет иммунитетом против актуальности языка СИ, что никакое личное желание не было отлучено от своего требования нового мира. Но неважно, насколько изощрённой и ненасытной стала критика СИ, во всякий момент перелома или удобного случая, всякий раз, когда критика бралась со стола и пускалась в ход, она почти автоматически скатывалась в примитивизм Леттристского интернационала. И это был дух, лучше всего выраженный Дебором в 1953 году, в том году, когда он пытался удавиться, в году, когда Щеглов написал свой «Свод правил нового урбанизма»: «Забвение является нашей главной страстью»¹⁴.

Это означало открыть себя для омерзения такой глубины, что пропадают из вида все пути отступления, кроме безумия или самоубийства, — тупик антимира, где отказ от работы и искусства приводит лишь к отвращению к себе и солипсизму. Это также означало: мы хотим действовать, нас не волнует, к чему это приведёт; вот наша идея счастья, наш образ праведной жизни. Преобразованное в отрицание, «забвение является нашей главной страстью» становилось утверждением абсолютной субъективности, версией щегловского «каждый будет жить в своём собственном “соборе”», сен-жюс-товского «по-настоящему сражаться можно только за то, что любишь», версией борьбы за всех остальных как единственного способа построить город, где каждый сможет найти то, что он любит, или узнать, что это такое — построить город, где можно понять, для какой драмы была построена декорация. Призыв Дебора к забвению являлся золотом ЛИ. В СИ оно расплавилось вместе с призывом Сен-Жюста к действию, обещая праздник одиноким: «Наши идеи в голове у каждого».