Когда Красная армия приблизилась к городу, Ольга уже всё знала: руки невосстановимы. Пальцы на левой онемели, безымянный постоянно зудел, словно через него течёт электричество, а правая кисть потеряла гибкость. «Зато сможете быть машинисткой», — сказали ей при выписке.

Генерал, отвечавший за эвакуацию, не расспрашивал ни о чём. Кажется, он не верил в Ольгину нервную болезнь, но был, как Хейнрици, религиозен. А может, просто жалел её искалеченные кисти. Так или иначе, он помог Ольге уехать.

В смоленском театре она развешивала и чинила костюмы, но молоточки рояля в её голове по-прежнему выстукивали пьесы, и оттого тянуло повеситься. Ольга вызнала, что на немецкие фабрики прибывает всё больше восточных рабочих и пленных, поэтому Министерство пропаганды набирает артистов в бюро, чтобы те развлекали трудящихся. Секретарша научила её печатать, и Ольга упросила того же генерала связаться с «Винетой».

В первый же берлинский день провидение послало ей того самого логоневротика Сергея. Ольгу наняли русскоязычной машинисткой в отдел переводчиков; там же служил Сергей. Он, младший сын русского политика Набокова, оказался столь же нелюдимым меланхоликом, как она. Его отца застрелили двадцать лет назад в здешнем ресторане эмигранты-националисты, ненавидевшие кадетов…

Сергей познакомил Ольгу со своей тёткой по имени Оня, то есть Соня, и та помогла новоприбывшей снять крошечную, но отдельную квартирку за торговым пассажем KaDeWe — угол Аугсбургерштрассе и Пассауэрштрассе, с балконом.

Ровно в полвосьмого утра Сергей с газетой в кармане пиджака занимал выгодные позиции на перроне. Согласно их уговору, Ольга втискивалась в наполненный телами вагон подземки на Виттенберг-платц. За две остановки ей удавалось вытоптать место для Сергея — в тесном углу близ кабины машиниста. Все четырнадцать остановок они спорили о музыке. Сергей когда-то работал журналистом, писал о концертах и опере, а теперь скучал, переводя антисоветские текстовки для радио…

Я переехал к Ольге сразу после врачебной комиссии. Представьте: два человека разрушены, ничего не желают и довольствуются малым. Лежат в темноте под гул берлинской мостовой, изредка открывая бутылку вина. Оба любят кладбища сильнее других развлечений.

Лесное Грюневальдское, куда свозили самоубийц… Среди них мы нашли троих русских солдат, которые попали в плен перед революцией, узнали, что власть перешла к безбожникам, и утопились в Хафеле. Или парковое, аккуратное, но зарастающее елями Лихтерфельде — с покойницей-сфинксом и нахмурившимся острокрылым ангелом смерти, чей горельеф я зарисовал, хотя это изображение и так бы навсегда осталось со мной. Лесное Далемское, полное земляники и клестов, с затерянными в жимолости могилами. Мы ложились на лужайки между сосен, и казалось, будто сквозь нас прорастает трава.