Сергей допил вино, я налил ему ещё, но он не обратил внимания. «В восемнадцатом отец остался в Петербурге, надеясь, что террор удастся предотвратить, а нас двоих отправил на поезде в Крым к графине Паниной, тоже кадетке. Владимир перепугался солдат, которые ломились в вагон, и запер дверь в купе. Те стучали, ругались, грозились стрелять, а мы сидели тихо как мыши. Кто-то из них залез на крышу и помочился в вентиляцию. Мне всё детство нравилось обезьянничать, и я уговорил Владимира открыть дверь — я бы изобразил больного. Нас хотели избить, но вовремя увидели моё красное тифозное лицо и отступили. Наутро поезд сделал остановку. Я умолял брата не выходить, но в нём иногда просыпалась жестокость, и он, прихватив трость, отправился „подышать“. Сквозь пыльное стекло я увидел, как он осматривает поля в персиковом свете неба. Поезд стоял долго, солдаты проснулись, я заперся и стал махать ему рукой — мол, поспеши. Но он отвернулся и отошёл в сторону. Состав тронулся, и Владимир уцепился за поручень, однако выронил трость, и та ускакала на шпалы. Как в ужасном сне, брат спрыгнул с отходящего со мной поезда и выжидал, когда проедут вагоны… Следующие минуты были самыми страшными в моей жизни. Я был беспомощен, не помнил адреса графини и выглядел как попугай в идиотских вызывающих гетрах. Владимир вернулся как ни в чём не бывало, пересказал с присущей ему ловкостью, как пролетарии вопреки логике классовой борьбы помогли дворянину влезть в последний вагон. Но я уже не любил его. Бегство нас разделило».

Последовало неловкое молчание, и затем сгустился другой разговор.

Ольга сказала: «Я тоже вспоминаю эвакуацию. Она пугала неизвестностью, но мне не казалось, что я теряю что-то важное. Наверное, это из-за моей чужести в подсоветской жизни. Я хоть и жила в Совдепии, а внутри была ничьей, когда мама с папой и брат умерли».

Сергей ответил: «Я очень вам сочувствую, но мне кажется, что это узаконенное состояние души сомневающейся — всечеловеческое. Да, мне легче устроиться на чужбине, чем полуграмотному человеку, не знакомому с обычаями, но я уверен, что рано или поздно все оставшиеся без родины люди чувствуют свою подвешенность. Это и открытая рана, и драгоценность».

Я сказал что-то вроде: «Вот я получил гражданство пять лет назад, но ещё помню, как пахнет бесприютность. Наверное, ещё страннее она ощущается, когда страна твоих предков оказывается не той, что казалось, и принимает тебя не как сына, а как нежданного родственника».

Ольга согласилась: «Да, в России тоже сломали старый мир на корню, и поэтому уже целые десятилетия люди как бы подвешены и привыкли к мгновенной изменчивости чего угодно. Им бы просто уцелеть…»