Клара была криклива и несдержанна, могла потратить все деньги. В Калинине у Ольги был почти что жених, доцент литературы. Он ей очень нравился, и Клара стала появляться совсем редко, раз в месяц, и, когда однажды разговор зашёл об именах для девочек и мальчиков, Ольга осторожно объяснила, почему сомневается насчёт детей. Доцент не стал удивляться, но постепенно отдалился от неё. Поползли слухи, от которых приходилось унизительно отбиваться. Визиты Клары участились, и Ольга всё чаще сбегала с репетиций, чувствуя, что в считанные минуты её тело перейдёт другой.

Больших любовей у Ольги не случалось. Лишь однажды мелькнул странный человек, снившийся ей несколько лет. Это был невысокий парень со сложенным теодолитом, столь неуместным в трамвае, где она его заметила. «Он так взглянул на меня, как будто всё сразу понял, — шептала Ольга. — Меня это поразило, и на меня прямо хлынула надежда на встречу с понимающей душой. Я шла за парнем до Волги. Он исчез на набережной в доме, где размещались какие-то конторы, мелиорация, ещё что-то, и они были соединены проходами и подворотнями. Сколько я ни бродила по этим подворотням, никого там отыскать не смогла».

На бегство с немцами Ольга надеялась особенно сильно, словно Клара могла бы отстать от поезда и потеряться за линией фронта. Но в Берлине та вернулась почти что сразу, учуяв аромат цветов, духов и мыла, которым моют тротуары. Клара заговорила с ней и объяснила, почему теперь говорит на немецком — она работает в одесском бюро Комитета помощи колонистам.

«Тогда, на кладбище, я подумала, что ты мой шанс на избавление, — вздохнула Ольга. — Но, как видишь, провидение посмеялось над нами и примагнитило нас с Кларой к тебе с Густавом. Дважды два четыре…»

А вот Густав, кстати, не спешил возвращаться. Прошёл год — тихий и смиренный, будто не было никакой войны, с купанием на тенистых берегах Шлахтензее вдали от толп и с нашим фланированием по погостам. Мы жили странной жизнью теней и радовались малому. Со своим сокращённым на треть желудком я не мог есть ничего, кроме варёных овощей. Ольга как бешеная набрасывалась на фрукты, и я приносил ей клубнику, вишни.

Я видел в своём бытии рядом с ней не только любовь, но искупление сотворённого. Был и корыстный мотив — любовь отвлекала от прошлого, и анастилоз теперь представлялся мне игрой в городки. Стоит фигура — летит бита — осталось две чурки из пяти, что поделать. Когда ты развалина, возвышаешься аккуратно, чтобы не рухнуть и не завалить обломками человека, который ещё более хрупок.

Клара, к сожалению, являлась. Аккуратно, раз в месяц, причём только в «Винете». Её словно бы влёк запах канцелярского клея и бумаги. После нескольких минут вялости Ольга чувствовала, что отодвигается в темноту.