Ночной разговор сосен перемежали дневные видения. Меж дерев мелькали некие существа, то ли звери, то ли люди из прежней жизни, оставшейся с той стороны зеркала, куда нам уже не добраться. И наоборот: сон дарил минуты подлинности. Перед нами проступали лики умерших, родителей, знакомых, и у всех были одинаково свободные от любых страстей, серьёзные, рассматривающие что-то вдали, что-то неземное, лица.

Просыпаясь, мы бросались друг на друга, как звери. Казалось, что сны были плаванием, а Хафель — Стиксом, и каждое утро хотелось удостовериться, что перед тобой человек, а не тень, поэтому, занимаясь любовью, мы вдыхали друг в друга воздух. В окне мерцали кресты утопленников. Я променял бы всю последующую жизнь на один слюдяной день у кладбища самоубийц.

Раньше слияние тел было для меня актом господства, я наслаждался и извергал семя, воплощая так свою силу. Теперь это сменилось желанием дарить и, странно произносить это слово, заботиться, присматриваться к её телу и любить его в тенях, изгибах, пятнах света, запахах, мягкостях. Хотелось остановить время, свернуть ему львиную голову и впечатать в вечность Ольгу с точностью до малейших складочек и шершавостей.

«А знаешь, — сказала Ольга, достав упавшую за кровать пижаму, — ты, наверное, забыл и не считаешь, но уже два месяца, как она не приходит, и, может, у нас и правда есть какая-никакая надежда». Изуродованные её руки, пока она произносила это, играли невидимую фугу. Ольга не называла Клару вслух, боясь, что та откликнется.

В феврале снег растаял, но остались моря луж. По песчаникам и сосновым холмам носился бешеный ветер, и мы топили печь столь же остервенело, как в морозы. Прибывали грузовики с телами, пьяные команды отделяли неопознанных от опознанных, коих я записывал в книгу, и копали могилы на размеченных нами участках.

Дров было предостаточно, и, даже уходя в Пихельсберг за продуктами и слухами, мы запихивали в печь несколько еловых дровин, чтобы вернуться в тёплое жильё. Изредка к стенам кладбища приходили кабаны, ещё реже — лисы. Ясно было, что наше благоденствие ненадолго и последует если не кара, то перемещение в гораздо более неприятные обстоятельства. Поэтому мы бросались друг на друга всё яростнее и всё сильнее вжимались друг в друга.

И верно, грузовики пропали. Егерь сказал, что всех лесников забрали в фольксштурм и что совсем скоро придут американцы. Вой бомбардировщиков сменился канонадами в стороне Шарлоттенбурга. Вылезли первые крокусы, когда у кладбища появился первый джип. Но это были не американцы, это были советские топографы. К счастью, их интересовали только проезжие дороги по направлению к высоте над засохшим болотом. Я указал им нужные просеки.