«Вон там слева Ранке. Его брат лихачил в айнзатцкоманде, и знаете, как он теперь орёт ночами?» — «Ничего, Райнхард позаботится об однокласснике… Если тот, конечно, не макал его в унитаз». — «Может, он просто купил чистые документы…» — «Может. Всё можно, если есть деньги. Мистер полковник так и сказал: вот мы возим вам „Персил“, ну и стирайте на славу свою репутацию, только не перестарайтесь…» — «Тихо. У янки тут наверняка уши». — «У советских тоже…»

Дрожа то ли страха, то ли от отвращения к себе, я дал показания, что Вилли ни в чём не виноват и ещё в Хоэнхайме был гуманнейшим руководителем студенческого союза. Члены комиссии молчали и не задавали никаких вопросов. Происходящее явно тяготило их, и только один активист хотел узнать, сколько антифашистов в рядах вермахта раскрыл отдел Вилли. Я ждал окончания процедуры, так как хотелось в сортир. На преступника Вилли не тянул и после кратких прений получил желаемое клеймо «попутчика».

Вилли тут же исполнил обещание. Скользнув в подворотню на Фридрихштрассе, он не стал из неё высовываться и просто метнул мне под ноги пакет, вынутый из какой-то малозаметной трещины. Затем скрылся навсегда.

Не испытывая ничего, я разорвал конверт и вытащил ответ на бланке комендатуры. Обманщик не обманывает единожды. О маме и Катарине не было сказано ничего, кроме даты суда и пункта высылки: Минусинск, Западно-Сибирский край. А вот у Анны была указана фамилия по мужу и стояла пометка «Выбыли в Силезию, ноябрь 1943-го». От подворотни до Силезии было примерно триста километров.

Спеша разыскать мою дорогую Анну, я подкараулил нового директора садово-паркового управления. Директор часто бывал у советских, поскольку завоеватели ещё не успели разделить кладбища по зонам. Он согласился узнать, как искать пропавших в Польше.

Ожидая сведений, я едва не начал молиться. Во мне проснулось старое желание разделаться с прошлым. Вдруг девочки вышли замуж, и у них дети, и я их почтенный дядька?

Так грезил я, когда директор вызвал меня и сообщил, что ещё летом всех сбежавших вместе с вермахтом колонистов депортировали из Польши обратно к советским. Но не на место жительства, а в Сибирь. Причерноморские же колонии заселяли колхозниками.

Меня придавило так, как не придавливало никогда. Я с трудом вставал, передвигал ноги, посещал службу. На каждом кладбище я находил уединённый угол и обнимал случайное холодное изваяние. Через месяц мне исполнялось тридцать девять, а я чувствовал себя руиной. Пропал смысл делать что-либо, кроме как лежать рядом с Ольгой.

Узнав о проделке Вилли, она закатила глаза, полчаса ходила от стены к стене и наконец взялась за меня. Сначала заставила вспомнить девочек: какими они были, что носили, как дразнили меня, на кого были похожи. Распаляясь всё сильнее, я перескочил на наш дом и на степь и выпотрошил всю свою память. Казалось, что сам голос кровоточит. Несколько раз я кричал, выпил чайник воды. Ольга слушала, наклонив голову как зяблик, и вдруг прервала меня на полуслове: