Я дал ему паспорт и указал на освещённую обочину, где стояли вещи: «Там чемодан». Парень долго рассматривал мою фотокарточку и позвал ещё одного бойца. Тот даже не успел подойти, как первый обругал его. В темноте я не сразу понял, что тот азиат и не слишком хорошо понимает по-русски. Азиат был полугол, на поясе у него болтался зачехлённый нож. «Чемодан подождёт, а пока досмотр: оружие, деньги», — сказал первый и показал рукой в сторону чернеющего за домами поля.

Мы шли по тропинке. Влажные стебли хлестали по ногам. Азиат прихрамывал. Справа шелестела вода и тянуло холодом так, что ошибиться было невозможно — река. Почему-то не приходило в голову спросить, куда и зачем мы идём. Меня охватила радость, чувство свободы, столь желанное и недостижимое, как будто скитания кончились и я возвращаюсь домой. Просто травы — и я иду в никуда.

Постепенно шуршащая темнота, пятно луны и матовые волны отодвинулись, я остался как бы в коридоре, глядя на происходящее словно на картину в обрамлении стен. И когда дылда остановился у заводи и сказал: «Ботинки тебе малы», — он обращался не ко мне, а к тому, кого я так давно не видел и, если честно, уже не ожидал встретить.

«Снимай, — вздохнул от моей непонятливости солдат, — надо посмотреть. Может, ты…» Он запнулся, вспоминая немецкое слово. Азиат придвинул своё лунное лицо совсем близко, и я узнал его.

«…Прячешь» — сказал я, и оба вздрогнули. «Ты знаешь русский?» — отодвигаясь, спросил дылда.

Вжавшись в стену пещеры, я наблюдал, как рука моя выхватывает нож у азиата и режет ему кадык и как следуют секунды бега за вторым, прыжок, подножка, та же трава, что у овина в Розенфельде, те же глаза и сладкие удары, один, второй, третий.

Глина, осока, земля. Тяжёлый. Разуться, брюки. Течение быстрое. Дно глубокое. Что ж, выбора нет, прощайте. Один, второй.

Не сопротивляясь и даже желая, чтобы Густав остался мною навсегда, я видел, как приближаются смазанные огни заставы и тёмные дома с проходом между ними. Солдаты ушли спать, и, проходя мимо распахнутой двери, я заметил, как двое мечут на стол карты, а третий разматывает портянку, сидя на нарах.

Досмотр подходил к концу, и я молча сунул документы офицеру с печатью. Открыл чемодан, закрыл, отнёс в фургон.

Как только нас поглотила нижнесаксонская тьма, Густав удалился, и на этот раз навсегда. Я сидел у борта грузовика. Слёзы с трудом преодолевали смежённые веки.

Я плакал оттого, что не смог выполнить даже ту малость, что обещал Ольге, и даже не попытался примириться с моими воображаемыми преследователями, как она меня умоляла. Я проиграл всем и всё, и, когда водитель заглушил двигатель у ганноверского вокзала, из кузова выпрыгнул совсем другой, третий, который теперь рассказывает вам о своих злоключениях.