Я зашипел: «Каких детях?» На соседних койках кто-то застонал. Ольга продолжала: «Твоих. Я умру». Она чуть пошевелилась, и я стиснул её изуродованную руку и держал так, пока меня не взяли за плечи и не вывели. «Последний день она лучше, — ворковала медсестра, — а устала потому, что полночи не спала. Приходите в понедельник».

Вернувшись, я не мог уснуть, вспоминая, что меня так встревожило в её палате. И наконец, перебрав лица соседей, расположение коек, узор трещин штукатурки и прочее, я отыскал — вернее, не отыскал, а понял — истинное предназначение зеркальца.

Зачем-то просуществовав до понедельника, я явился в больницу и узнал, что Ольга умерла той же ночью.

Все двери захлопнулись прямо там, в клинике, и я оказался в тёмном чулане.

Почти год я жил неосознанной, незапомненной жизнью, не вылезал с кладбищ, употребляя все свои силы на перезахоронения тел из бесконечных братских и невесть как возникших могил. Ангел смерти на Лихтерфельде зарос мхом, на Далемское я просто не мог смотреть, так как всё было на месте, те же клесты и жимолость, только без Ольги, и я ушёл, зажмурившись.

Наконец я наткнулся на газетную статью. Голод обеспокоил правительство, и в рамках срочных мер открывался институт сельскохозяйственных наук, нацеленный на повышение урожайности. Его открывали в Брауншвейге, и среди фамилий профессоров встретились две хоэнхаймские, причём одна из них — с моей кафедры. Некоторый сосуд лопнул у меня в голове, и я стал видеть предметы так ярко, что хотелось отвернуться и бежать, хотя бы и в Брауншвейг.

Слепо и тупо я совал в чемодан вещи, писал письма в разные ведомства, расплачивался с хозяином квартиры. Затем неизвестно почему купил на рынке английские ботинки — то ли снятые с убитого солдата, то ли проигранные в преферанс.

Я решил не писать письма в Брауншвейг, а просто взять и приехать. Для этого я вызнал, где собираются беженцы, которые собираются уехать подальше от коммунистов, и явился туда. К границе и далее в Ганновер меня и ещё несколько семей вёз брезентовый фургон.

Ехали мы ночью. Плакал ребёнок. Дымился и кашлял мотор, и, пока шофёр пребывал под капотом, беженцы рассредоточивались между сосен. На границу с английской зоной мы прибыли только под утро и сразу же выволокли чемоданы на досмотр.

В тусклом свете фонарей я увидел вытянутые здания и солдат, ходивших вдоль цепочки уезжающих. На плечах у них висели автоматы, а шапки были лихо заломлены. В проходе между домов сидели на корточках с папиросами их товарищи — видимо, другая смена.

Среди шума и толкотни, в путанице кулей и мешков я приближался к проверщику паспортов, когда меня схватили под локоть и увлекли в проход между зданиями. Длинный парень в гимнастёрке, но без оружия и фуражки, сделал несколько шагов прочь от света фонаря и сказал: «Личный осмотр. Документы!»