У правителя, склонного к щедрым раздачам, нет четких норм того, как следует распределять [ресурсы]. Когда установленные верхами стандарты распределения отсутствуют, недовольство внизу не прекращается. Если правитель увеличит подати, чтобы заполнить склады излишками, то люди, которым он помогает, возненавидят его. Если же он будет собирать мало, а раздавать много, то ему не хватит излишков. То есть благотворительные раздачи ведут к одним только раздорам («Хуайнаньцзы», 14.37)[150].

Несмотря на подъем фискального государства и становление империи, получающей доходы с налогов и податей, на китайское понимание человеческого поведения в экономической сфере по-прежнему влияли привычки и конвенции, коренящиеся в ритуальной экономике. Как писал Сыма Цянь, в людях не нужно воспитывать желание обогащаться: это неотъемлемая часть человеческой натуры. Древнекитайские дебаты о добродетелях и пороках, сопряженных с материальным аспектом человеческой жизни, рисуют картину дифференцированного восприятия богатства. Иначе говоря, способы и средства, которыми человек поддерживает собственную жизнь, отличаются друг от друга в нравственном смысле. Как заключает историк, есть три типа богатства: «Издревле богатства, полученные от занятий сельским хозяйством, стояли выше всего; за ними шли богатства, полученные от торговли и ремесла, а богатства, нажитые преступным путем, стояли ниже всего» («Исторические записки», 129)[151]. Сыма Цянь, однако, не упоминает о том, что имелся и четвертый способ восприятия материального богатства: его можно было считать нематериальным! Именно в этой плоскости гедонист Ян Чжу описывал свое жизнелюбие: «Тот, кто умеет наслаждаться жизнью, никогда не будет беден, а тот, кто умеет быть свободным от забот, никогда не будет богат» («Ле-цзы», 7).

Глава 9 Пища и мысль

Глава 9

Пища и мысль

Давайте завершим эту книгу знакомством с китайской кухней. На первый взгляд пищевые привычки и кулинарные традиции кажутся предельно далекими от мира философии или политики. Мало кто из нас думает о Дао, заказывая доставку из китайского ресторана, или считает, что в сладком блюде больше ян, чем в кислом, ведь Конфуций хозяйствовал в мыслях, а не на кухне. Тем больше иронии в том, что для многих из нас самые первые или наиболее частые встречи с китайской культурой происходят благодаря еде. Там, где мозг не сразу ухватывает новые идеи, за него трудятся вкусовые рецепторы.

Мало в каких культурах придается такое же большое значение приготовлению и потреблению еды, как в китайской, причем и в религиозном, и в светском контексте. Внимание к еде, в прошлом и настоящем, говорит о восприимчивости китайцев в частности и о китайской картине мира в целом: человеческие культуры переживают и объясняют мир, пробуя и переваривая его (я ем и кормлю, следовательно, я существую). Китайские мудрецы часто обращаются к образам мясников, поваров и еды: через желудок тоже проходит путь Дао. Приготовление пищи и последующая трапеза представляют собой показательную социальную лабораторию. Еда и питье не только самые повторяющиеся и необходимые человеческие действия, но и едва ли не самые ритуализованные: мы соблюдаем застольный этикет и в большинстве случаев едим в обществе других. Еда — это лекарство, удовольствие, навык, самоподдержка, этика, политика и экономика, сплавленные воедино. Она формирует нас. Предлагая собственную версию афоризма «Ты есть то, что ты ешь», Мэн-цзы говорит: «Как от питания изменяется телосложение, так и от быта меняется характер!» («Мэн-цзы», 13.36).