Таким было единственное развлечение в последние недели. Не считая этого, он работал так, как не работал никогда в жизни. Утром в семь часов он приезжал в офис, а когда заметил, что времени все равно не хватает, стал приезжать в шесть и наконец в пять, до девяти пробирался сквозь горы писем, проектов договоров и меморандумов, потом одно за другим, до самой ночи, следовали совещания. Он вызывал для отчетов людей, раздавал указания, выслушивал проекты строительства и финансирования, проблемы и предложения по поводу их нейтрализации и принимал решения, то и дело принимал решения, говорил «да» или «нет», требовал альтернатив. Он сидел во главе большого блестящего стола с силуэтом города за спиной, на него смотрели глаза пятидесяти или даже более директоров (каждый из них был по меньшей мере лет на десять старше его), говорил им, чего он хочет, требовал, звал к себе и отпускал кивком головы, потому что приближалось следующее совещание.

Сначала это было волнующе. Чистый адреналин. Было важно, что он держит вещи под контролем, несет бремя всего мира на своих плечах. В некоторые моменты это было лучше, чем секс, и он начал понимать, почему многие так стремятся к карьере, власти и влиянию. Приятно было поздним вечером встать из-за стола, когда уже много часов его окружала темнота, из-за стола, за который он садился утром – то есть целую вечность назад, настолько истощенный после напряженного дня, как после спортивного состязания или ночи любви.

Потом, уже через несколько дней, он почувствовал, что это подтачивает силы. Утром он с трудом вставал с кровати, видел круги под глазами, когда смотрелся в зеркало в ванной, пил невероятное количество ужасно крепкого кофе, чтобы войти в колею, и еще больше, чтобы в ней остаться. Вскоре его «роллс-ройс» стал выезжать из подземного гаража далеко за полночь, а на обратном пути в замок он постепенно засыпал. Во время совещаний он был раздражителен, быстро терял терпение, становился несдержанным и резким. Хотя люди вздрагивали, ища причину плохого настроения самого могущественного человека на земле в себе, но Джон знал, что это его собственная слабость, что он уже не контролирует свои слова и поступки. Он испытывал отчетливое ощущение, что это может стать опасным, но имел весьма расплывчатое представление о том, что конкретно это может означать: в конце концов, концерн принадлежал ему от последнего винтика и до самого сточенного карандаша – опасности потерять свою должность не существовало. И он был достаточно богат для того, чтобы и умереть богатым, даже в том случае, если всю жизнь будет терять миллиарды.